Андерманир штук - Евгений Клюев

Ни здравствуй, ни садись – как хочешь, так и понимай.

– Не сбывается прогноз-то Ратнеровский, Владимир Афанасьевич?

– Сбудется… Бог даст.

– Вы не в религию ли ударились, вроде президента нашего многострадального? А прогнозу когда ж теперь сбыться… другой век на подступах, Владимир Афанасьевич. Или Вы часов с Еленой Антоновной не наблюдаете?

И сведения у них не обновляются, выходит: какая теперь Елена Антоновна, когда она предала его так, как злейший враг не предаст.

– Наблюдаю, ясное дело, – усмехнулся Мордвинов. – А до другого века год почти еще… авось, и выровняется все, как ожидалось.

– Кем же ожидалось-то, мил-человек? Ратнером, выходит, одним и ожидалось. Но нам ведь не ожидания его, требовались, а точное чутье.

– Да точного чутья не может быть у нас в стране… Вам ли не знать?

– Что мне знать, чего не знать – дело сугубо мое, Владимир Афанасьевич, личное. Я прогнозов геополитических не составляю, с меня какой спрос? А вот наверху обеспокоены все: страна в прямо противоположную сторону идет, заграница со смеху помирает, самолеты падают, люди нужные гибнут… вот как оно получается, Владимир Афанасьевич.

Да понятно, что хреново получается… тут и говорить нечего! Сейчас бы сдать этого Ратнера со всеми потрохами: полное ничтожество, дескать… да – глупо: сам ведь он кандидатуру Ратнера утверждал. Нет чтобы Устинова, Устинов тогда еще крепкий был дед, или, вон, Струнка предложить… – так бес имя Ратнера на ухо шепнул! Бес и Коля Петров: ведь вот не полюбил же Мордвинов Колю с первого взгляда – и было, получается, за что.

– Я только напомнить хочу, – вяло вступил Мордвинов, – что Ратнер же считался соответствовавшим национальной идее, вот и…

– Вы национальную идею, Владимир Афанасьевич, не трогайте, не Вашего она, мил-человек, ума дело. Тем более что национальная идея правильной оказалась: ничего, что не пошел народ в ту мистику – в другую мистику пошел, в православную! Не один ли черт, Владимир Афанасьевич? Так что нам раскаиваться, вроде как, и не в чем, а вот Вы-то раскаиваетесь?

– Да в чем же мне-то раскаиваться, помилуйте? Я работу свою не сам нашел: поставили на ответственный участок, так я, что ж… верой и правдой, как говорится, никаких претензий столько лет!

Тут Рафалов ни с того ни с сего перестал быть добреньким и как заорет:

– А в том Вам раскаиваться надо, что ответственный участок этот Вы завалили, понятно? Что по старикам безвредным лупите – по Крутицкому, по Устинову, а Ратнера на волю гулять отпустили, понятно? И в то самое время, когда наказать его давно пора, он цветет махровым цветом и с бывшими союзными республиками амуры крутит. Слыхали, что Ратнер филиал академии своей гребаной открывать надумал? Не слыхали! Зачем на свете живете? Зря живете, только небо коптите.

– На какие же он деньги…

– Да уж не на наши с Вами, Владимир Афанасьевич. На дикие деньги… диких денег теперь навалом, Вам ли неизвестно! – Рафалов походил по комнате. – Сворачивать мы Ваш институт надумали. И то уж долго агонизировал. Стоит дорого, а пользы никакой.

– Как же… как же – никакой, когда… пятьдесят пять сотрудников… пятьдесят пять параграфов…

– Вы бредить-то кончайте тут у меня, – приструнил его Рафалов. – И чего Вы занервничали, когда нам с Вами так и так на пенсию пора?

– Нет, ну а все это сооружение… весь кадровый состав… – чуть членораздельнее обозначил проблему Мордвинов.

– Это все не пропадет, Владимир Афанасьевич, и врагу не достанется. Перепрофилируем – и опять в дорогу.

– Так меня-то… без меня?

– А Вас – на заслуженный отдых.

Ага. Институт, значит, не сворачивают – это его одного, Мордвинова Владимира Афанасьевича, сворачивают. За столько лет безупречной работы!

Видимо, последнее предложение он произнес вслух.

Рафалова именно оно больше всего и разозлило:

– Так вот и дело-то в том, что небезупречной, мил-человек! Перед институтом задача какая поставлена была, а?

Рафалов ждал.

А Мордвинов изо всех сил соображал, что сказать в ответ на вопрос, но в голове его только одиноко топорщилась часть бесхозной фразы: «…как в мирное, так и в военное время…»

– Как в мирное, так и в военное время… – произнес он и умолк, в первый раз осознав: он понятия не имел, какая задача была поставлена перед институтом. Институту, вроде, полагалось собирать людей с гиперразвитыми способностями и исследовать эти способности, а вот для чего… не для нужд же народного хозяйства! Было, конечно, у Мордвинова подозрение, что людей таких, с гиперразвитыми способностями, институту следовало «обезвреживать»… гм, выводить из строя, но представить себе, что это и есть та самая задача, он всегда внутренне отказывался – он и теперь отказывался, и никакая сила не могла бы заставить Мордвинова озвучить свои подозрения. Ибо не умел он сырье – хоть и человеческое сырье – зря разбазаривать.

– Так что насчет задачи, Владимир Афанасьевич?

– Мне это… мне это не положено было знать, – выдавил из себя Мордвинов. Выдавленное некрасиво повисло на губах.

– Интересно, – сухо произнес Рафалов, стараясь не смотреть на выдавленное. Он нарочно подождал долго – минуту или даже две – и только потом добавил: – А кому же, если не Вам, это знать-то полагалось? Вам и полагалось, Владимир Афанасьевич. Только Вы свою задачу в том видели, чтобы институт содержать, деньги под него выколачивать, неплохую зарплату получать да сотрудников ублажать… мелковато! Недаром, значит, возникли сомнения в состоятельности Вашей, недаром на последнем совещании в министерстве было сказано, что не креативный Вы человек. Но оно и понятно: старая школа, Владимир Афанасьевич. Исполнитель Вы, конечно, прекрасный, но время исполнителей прошло.

– Мне сколько доработать дадут? – напрямую спросил Мордвинов.

– И формулируете Вы в лоб, – вздохнул Рафалов. – Старым казачьим способом. Да работайте пока, до новых распоряжений.

– Сколько? – уперся Мордвинов.

– Ну, сколько… месяц, два, три – сколько Вам надо, мы ж не звери!

– Полгода, – влепил Мордвинов.

– Сказано – сделано, – неожиданно согласился Рафалов. – Значит, до ноября. Вот и договорились.

До ноября… До ноября… До ноября. Больше ничего не осталось в голове Мордвинова.

Он вышел «на территорию» – территорию скучную и административную, как его старая жизнь. Глаза бы мои этой территории не видели! Ничего тут не узнать больше: где Бродвей, Шанз Элизе… другой мир, заповедный край, куда оно все теперь подевалось? А ноги, по старой памяти, уже повели его налево – была там крохотная одна безымянная забегаловка: хватанешь грамм пятьдесят «Джонни Уокера», с Катенькой за стойкой потреплешься и – через маленький зальчик, к задней двери, а там…

Нету, конечно, никакой забегаловки, никакой Катеньки, никакой задней двери. И никакого «там» больше нет – только «здесь» есть. Стекло тонированное, трава искусственная, шумные красные пиджаки, болтливые шелковые галстуки и, как их, визитки… барсетки, в разные стороны растопыренные. Люди на карликов похожи – которым любая одежда велика. На кого ни посмотришь – масса тряпья болтается, а человека – че-ло-ве-ка! – не видно почти… И домов каких-то нелепых понастроили: вроде прозрачные, но что в них – хрен разглядишь: все переливается, отсвечивает, плывет. Время, значит, такое… креативное! А мое время не креативное было, и оно прошло… это когда же, получается?

Мордвинов попал в странный некий район – незнакомый. Стоял перед ним терем… теремок – не низок, не высок, как полагается. Вроде, трехэтажный, а вроде, и нет! Непонятная такая архитектура: плоскости не там, где надо, пересекаются, а там, где пришлось. И теремков таких чертова прорва вокруг: друг от друга мало чем отличаются, но спутать трудно… – причем каждый теремок того и гляди в облака улетит, вот ведь креативные строители постарались! Дальше – дворы не дворы… угодья, скорее, а за ними – склады, бесконечные складские помещения, ангары – на целый километр каждый. Мальчонка пробежал – стащил, наверное, где-нибудь чего-нибудь.

– Эй, малец!

А тот возьми да и образуйся рядом – чумазый, оборванный… бездомный, небось.

– Как место-то это называется?

– Раменское, – говорит.

– Я те дам «Раменское», бандит ты малолетний! Думаешь, не знаю, сколько до Раменского… когда я и шел-то пятнадцать минут всего?

– Откуда шел, дяденька? – А ближе – боится, не подходит.

– Да от Китай-города, откуда!

Мальчонка почесал грязную ногу, подумал.

– Нет такого города.

– Я те дам «нет»!

А мальчишка уж и свистит, что твой казак-разбойник. И – откуда ни возьмись – несутся, значит, вдоль ангаров такие же, как он: кто постарше, кто помладше, глаза горят…

Когда Мордвинов очнулся, ничего при нем не было – вообще ничего, даже и пиджака не было. Брюки, слава Богу, остались с вывороченными наружу карманами – и рубашка, только порванная: карман на груди болтается. Грамотно ребятки поработали… А вот ботинок нету на ногах – носки только. Ну, и чего делать теперь? Ух ты… сзади-то вся голова в крови запекшейся: хор-рошенькое дело. Понятно, чем-то по башке огрели, чтобы сознание потерял. Только не особо поживились детки: сколько-то тысяч поганых в бумажнике лежало, а документов с собой Мордвинов сроду не носил никаких. И портфелей или сумок там… визиток-барсеток, чтоб их, с пустыми руками целую жизнь проходил: все, что нужно – в карманах, а нужно – немного.