Плюс-минус бесконечность (сборник) - Александр Плонский

— Как называется вот эта… картина?

— А какое название дали бы вы?

— Ну… «Восход Солнца на Венере», — в шутку сказал Браницкий.

— Так оно и есть, — кивнул художник.

— Вы это серьезно?

— Разумеется, кто-то другой даст картине свое название, скажем «Кипящие страсти» или «Туман над Ориноко». Ну и что? Когда вы слушаете симфонию, то вкладываете в нее свое «я» и музыка звучит для вас иначе, чем для вашего соседа и для самого композитора. У вас свои ассоциации, свой строй мыслей, словом, свой неповторимый ум. Абстракция дает ему пищу для творчества…

— А как же с объективным отображением реальности?

— Воспользуйтесь фотоаппаратом, не доверяйте глазам. Классический пример: когда Ренуар показал одну из своих картин Сислею, тот воскликнул: «Ты с ума сошел! Что за мысль писать деревья синими, а землю лиловой?» Но Ренуар изобразил их такими, какими видел, — в кажущемся цвете, изменившемся от игры световых лучей. Кстати, сегодня это уже никого не шокирует.

— Какое может быть сравнение: импрессионизм и абстракционизм?

Художник усмехнулся.

— Вот ведь как бывает! В семидесятых годах девятнадцатого века умные люди высмеивали «мазил-импрессионистов, которые и сами не способны отличить, где верх, а где низ полотен, малюемых ими на глазах у публики». А в шестидесятых годах двадцатого не менее умные люди восторженно восхваляют импрессионистов и высмеивают «мазил-абстракционистов»!

Много лет спустя Браницкий вспомнил эти слова, стоя перед фреской во всю огромную стену в здании ЮНЕСКО. Изображенная на ней фигура человека — нет, скорее глиняного гиганта, словно вылепленного неведомым богом, — плоская, намалеванная наспех грубой кистью, вызвала в нем чувство удушья. И эту вещь сотворил великий Пабло Пикассо, причисленный еще при жизни к сонму гениев!

«А король-то голый!» — подумал Браницкий. И сам ужаснулся этой мысли. Произнеси ее вслух, и сочтут тебя, голубчика, невеждой, невосприимчивым к прекрасному!

Однажды ему так и сказали: «Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!»

Вскоре после получения профессорского звания Браницкий был командирован на месяц в Дрезденский университет. На вокзале в Берлине его встретила переводчица фрау Лаура, желчная одинокая женщина лет сорока, установившая над Браницким тотальную опеку.

— Герр профессор, сегодня у нас культурная программа, куда вы предпочитаете пойти, в музей гигиены или оперетту?

— Право же, мне безразлично, фрау Лаура.

— Выскажите ваше пожелание.

— Да мне все равно!

— Я жду.

— Хорошо, предпочитаю оперетту.

— А я советую пойти в музей.

— Но теперь я захотел именно в оперетту!

— Решено, — подводит черту фрау Лаура, — идем в музей гигиены.

Как-то в картинной галерее она привлекла внимание Браницкого к небольшому полотну:

— Смотрите, какая прелесть, какое чудное личико!

— А по-моему, это труп, — неосторожно сказал Браницкий.

Вот здесь-то он и услышал:

— Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!

Подойдя ближе, они прочитали название картины: «Камилла на смертном одре».

Этот эпизод тоже вспомнил Браницкий, стоя, словно пигмей перед колоссом, у фрески Пикассо.

— Да он издевается над нами… Или экспериментирует, как с подопытными кроликами! Шутка гения? Почему же никто не смеется? Почему у всех такие торжественно-постные лица?

В вестибюле института висит плакат: «Поздравляем аспиранта Иванова с успешной защитой кандидатской диссертации!».

Браницкий остановился, прочитал, поморщился. Почему — и сам не смог бы сказать.

Защита прошла как по маслу. Сухонький профессор-механик, троекратно облобызавший Браницкого на чествовании полгода назад, был первым оппонентом — его пригласил Иванов, несмотря на вялое сопротивление шефа («Ну какой он оппонент — ничего не смыслит в вашей тематике…»), — прочитал отзыв, напомнивший Антону Феликсовичу юбилейную здравицу, только здравица была в стихах.

Выступавшие больше говорили о заслугах Браницкого, чем о достоинствах диссертации. Один так и сказал: «Мы все знаем Антона Феликсовича, он не выпустит на защиту слабого диссертанта».

«Ой ли… — подумал Браницкий с ощущением неловкости. И отчего-то вспомнил Стрельцова. — Интересно, как там этот… Перпетуум-мобиле с его возвратно-временными перемещениями? Небось забросил науку! После такого удара не многие поднимаются…»

Ощущение неловкости сменилось чувством вины. Непонятным образом Стрельцов из непроизвольной памяти профессора перебрался в произвольную, иначе был бы давно забыт. А он нет-нет и напоминал о себе уколом совести.

«Надо будет навести справки», — решил Браницкий.

На банкете, вопреки строгому запрету ВАК — Высшей аттестационной комиссии (такие запреты известны тем, что их принято нарушать), присутствовали оппоненты и некоторые из членов совета. Ели. Чокались. Произносили тосты.

— За счастливое завершение вашей научной деятельности! — потянулся с бокалом к новоиспеченному кандидату наук (в утверждении ВАК никто не сомневался) профессор-механик.

Все засмеялись, шумно зааплодировали.

— Позвольте провозгласить тост, — произнес Иванов, поднимаясь, — за всеми нами горячо любимого Антона Феликсовича…

— Вот увидишь, — услышал на следующий день Браницкий донесшийся из-за неплотно прикрытой двери голос, — годика через три съест Иванов шефа как миленького!

— Не по зубам! — весело возразил кто-то.

И у Браницкого отчего-то полегчало на душе…

Доктором наук Браницкий стал сам, а профессором — с помощью студентов. Вот как это началось.

В первые дни он готовился к лекции, будто к подвигу. Составлял подробнейший конспект, перепечатывал его на машинке, тщательно разучивал. Шел к студентам, словно на Голгофу. В аудитории водружал стопку машинописных листов на кафедру и, читая лекцию наизусть, через каждые несколько минут незаметно (так ему казалось) переворачивал страницу, чтобы, случись заминка, мгновенно найти забытую формулу.

Но студенты замечают все… Однажды, когда Браницкий вошел в аудиторию, он не обнаружил кафедры. Разложить листки было негде, и будущий профессор скрепя сердце засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что стало гораздо легче: не приходилось отвлекаться, то и дело думая, не пора ли перевернуть страницу?

Вскоре кафедра вернулась на свое место, но никогда более не раскладывал на ней Браницкий листки конспекта.