Лев Толстой - Труайя Анри

Следующие семь лет Толстой вновь возвращался сюда то один, то с женой, детьми, друзьями. Но табун год от года становился меньше – вероятно, из-за плохого ухода. Последние кабардинцы были перевезены в Ясную Поляну, где они грустно завершили свою карьеру, трудясь на полях.

Работа над «Азбукой» была окончена, Лев Николаевич вернулся к своему замыслу исторического романа. Перечитал заметки, книги и попытался воскресить призраки прошлого. Каждое утро в домашнем платье, с нечесаной бородой и всклокоченными волосами выходил из своей комнаты, угловой, на втором этаже, спускался вниз, в кабинет, одевался. Оттуда выходил свежий, чистый, в серой блузе и садился за стол, где завтракала семья. Заложив одну руку за пояс и держа в другой серебряный подстаканник со стаканом горячего чая, перебрасывался несколькими словами с женой и детьми, возвращался в кабинет, дети смолкали, боясь помешать отцу. Они расходились по своим комнатам или бежали в сад, а Соня, ушки на макушке, оставалась в доме – шила, переписывала.

К трем-четырем часам хозяин дома выходил из кабинета – усталый, угрюмый, садился верхом или уходил пешком с ружьем через плечо и неизменной собакой, следовавшей за ним по пятам. В пять часов звонил колокол, привязанный к старому вязу – семья собиралась к обеду. Дети бежали мыть руки, ждали отца. Он обычно опаздывал, просил прощения, наливал домашний травник в серебряный стаканчик, выпивал залпом, морщился, садился за стол – аппетит после прогулки был зверский. Соня просила его не наедаться кашей, так как за ней следовали котлеты с овощами – боялась за его печень.

После обеда Толстой вновь шел в кабинет и оставался там до восьми, до чая, после которого взрослые читали вслух, играли на фортепьяно, а дети, забившись в угол, надеялись, что об их существовании забыли. Но часы безжалостно били десять, и молодежь отправляли спать. Иногда Лев Николаевич опять возвращался в кабинет к своим историческим документам. Ему нравилось «логово», с такой любовью обставленное Соней. Книжные шкафы делили его пополам. За столом, заваленным бумагами и книгами, стояло старое полукруглое кресло, по стенам развешаны охотничьи трофеи и портреты Диккенса, Шопенгауэра, Фета. В нише – скульптурный портрет брата Николая, выполненный по его посмертной маске. Напротив – фотография 1856 года, группа писателей «Современника»: Тургенев, Островский, Гончаров, Григорович, Дружинин и Толстой в военной форме.

Несмотря на удобство обстановки, Толстой не чувствовал себя готовым приняться за роман. «До сих пор не работаю, – пишет он Страхову 17 декабря 1872 года. – Обложился книгами о Петре I и его времени; читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу. Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь, все задача, загадка, разгадка которой только возможна поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут. Мне даже кажется, что ничего не выйдет из моих приготовлений. Слишком уж долго я примериваюсь и слишком волнуюсь. И я не огорчусь, если ничего не выйдет!»

Методично заносит в одну записную книжку все, что касается обычаев, одежды, нравов народа, в другую – царя и двора, третью – характеров, общих идей, движений толпы, главных сцен… «Эта работа мозаичная – отмечала в дневнике Соня. – Он вникает до таких подробностей, что вчера вернулся с охоты особенно рано и допытывался по разным материалам, не ошибка ли, что написано, будто высокие воротники носились при коротких кафтанах. Левочка предполагает, что они носились при длинных верхних платьях, особенно у простонародья».[448]

После каждой прочитанной им о Петре Великом книги хотелось взяться за новую – их пачками присылали из Москвы. Но чем больше погружался в эпоху этого царствования, тем сильнее боялся приступать к работе. «…Я дошел до того периода, когда, начитавшись описаний того времени, всегда ложных, с пошлой европейской, героичной точки зрения, испытываешь озлобление на эту фальшь и, желая разорвать этот волшебный круг фальши, теряешь спокойствие и внимательность, которые так нужны», – делится Лев Николаевич с историком Голохвастовым, а неделю спустя с Фетом: «…я ужасно не в духе. Работа затеянная – страшно трудна. Подготовки, изучения нет конца, план все увеличивается, а сил, чувствую, что все меньше и меньше». Теперь и Петр, которым он так восхищался вначале, становился фигурой отталкивающей – все знаменитые его реформы не забота о государстве, но о собственном благосостоянии, не спасаясь от боярских интриг, но в стремлении вести разгульную жизнь со своими сподвижниками основал он Санкт-Петербург, царь обезобразил Россию, насадив исковерканный западный образ жизни, подчинил церковь государству, нарушил традиции, сбрил бороды… Будучи в душе славянофилом, Толстой решительно стоял на стороне бояр и их бород… К тому же никак не мог забыть, что Петр отправил на смерть своего сына, виновного лишь в том, что не разделял его взглядов. И если уж описывать этого монстра, то поступить с ним надо, как с Наполеоном. Ниспровержение с пьедестала, вот главная задача. Но на пьедестале стоял русский, и, несмотря ни на что, Толстой не решался посягнуть на национальную святыню. Быть может, стоило заняться его наследниками: например, Екатериной Второй и ее фаворитами? Или лучше вернуться назад г. Мировичу, который хотел освободить лишенного трона Ивана VI. Писатель был в отчаянии, говорил, что эпоха эта слишком трудна для него, не может проникнуть в души людей, не имея с ними ничего общего. В марте 1873 года множество раз пытался начать книгу и столько же раз откладывал. «Работа моя идет дурно, – пишет он Александрин Толстой. – Жизнь так хороша, легка и коротка, а изображение ее всегда выходит так уродливо, тяжело и длинно».[449]

Внезапно Толстого осенило, он вспомнил об истории, которая год назад его поразила: у соседа и друга его Бибикова, любителя поохотиться на бекасов, жила в доме дальняя родственница его покойной жены Анна Степановна Пирогова, «высокая, полная женщина, с русским типом и лица и характера, брюнетка с серыми глазами, но некрасивая, хотя очень приятная»; она стала любовницей Бибикова, но потом тот взял в дом красивую немку-гувернантку и сделал ей предложение; узнав об этом, Анна Степановна уехала с одним узелком в Тулу, как будто повидать родителей, но на ближайшей станции Ясенки бросилась на рельсы под товарный поезд; перед смертью она написала Бибикову записку, называя убийцей и предлагая взглянуть на свой труп. Это произошло 4 января 1872 года. На другой день Толстой был на станции и присутствовал при вскрытии. Его поразило все искромсанное тело с обнаженным черепом. Какое бесстыдство и какая чистота! Воспоминание об этой несчастной время от времени оживало в нем, он старался воскресить ее жизнь, отданную любви и окончившуюся так банально и некрасиво.

Но как бы ни преследовала его эта история, он все же не думал использовать ее в своем сочинении. С другой стороны, еще в 1870 году Толстой размышлял о романе, главной героиней которого стала бы великосветская дама, виновная в адюльтере. «Вчера вечером он мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой, и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины», – отмечала в дневнике Соня 24 февраля 1870 года. Узнав два года спустя о гибели Анны Степановны, он никак не соотнес это с рассказом о неверной жене. Больше года параллельно существовали в нем две темы – измены и ужасной смерти. Понемногу они таинственным образом стали перемешиваться, обогащая друг друга. Реальная женщина «подарила» вымышленной свой трагический конец и свое имя. И пока Толстой мечтал о Петре, царевиче Алексее и боярах, сквозь исторические видения мелькали персонажи, одетые вполне современно: Анна Каренина, Вронский, Кити, Левин, Облонский…