Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

сказать в эти дни. Его окружали те же лица, та же прислуга, та же обстановка, но некому было раскрыть душу, сказать о том, как больно ноет сердце, как тяжко томится и страждет смертельно раненная душа. Он чувствовал себя одиноким. Всегда, почти всю жизнь, он таил в себе свои переживания, охранял от всех свой внутренний мир, боялся порой обнаружить слабость и не был потому ни к кому интимно близок. Когда-то живой, веселый и жизнерадостный, он давно утратил эти свойства. Шапка Мономаха оказалась действительно тяжелой. Надо было отрешиться от личной жизни, взвалить на плечи непомерную ношу, днем и ночью, всегда и постоянно думать об управлении огромной империей. Это было свыше сил человеческих. В этом самоотречении во имя бесконечно любимой Родины он не встретил поддержки со стороны русского общества. Его трудов оно не облегчило, но затруднило государственную жизнь до предельной степени.

В пути Государь, как обычно, обедал и завтракал в общей столовой. Он входил тихо, деликатно здоровался, пожимая каждому руку, мягко, застенчиво улыбался и старательно скрывал свои тревоги и большое горе. В течение обеда он поддерживал общий разговор о самых обыкновенных вещах. Даже шутил, стараясь изменить мучительное настроение у своих собеседников. Только глаза, задумчивые и печальные, да обрезавшееся, заострившееся лицо с темными кругами, говорили без слов о тайных нравственных страданиях. Человек, которого подполье иначе не называло, как «деспот, вампир, кровавый Николай», — обладал тонкой, чуткой, христианской душой. Ему не было свойственно чувство мести, кровожадности и спокойной, бесстрастной жестокости. Он считал для себя наивысшим счастьем осушить слезы бедняку, дать воскресную радость каждому подданному.

В течение дня 28 февраля настроение у Государя было грустное, подавленное, но смягченное. Яркое солнце вливало бодрость: царствует Бог и вечно и премудро все сотворенное Им. Что человек?! — «выходит дух его, и он возвращается в землю свою; в тот день исчезают помышления его»… Красота древней исторической Руси, встречи на станциях, народные клики — все это отодвигало горе и заставляло забывать о столичной вакханалии. Вечером он наблюдал прекрасный, феерический закат солнца; ехали по лесу; на золотисто-багряном фоне неба четко выделялись тонкие ажурные ветви голых деревьев. Стояла тишина и неизреченная красота.

Может быть, Государь вспомнил милые, нежные стихи Жуковского, которые он когда-то пел дуэтом вместе с драгоценной Аликс. Он любил природу всей силой души, всем биением сердца и отзывался на ее влекущие красоты. Она не предаст и не обманет, как человек.

Уж вечер… облаков померкнули края…

Все тихо, рощи спят, в окрестности покой…

Сижу задумавшись; в душе моей мечты;

К протекшим временам лечу воспоминаньем…

О дней моих весна, как быстро скрылась ты,

С твоим блаженством и страданьем…

Тишина… торжественная, великолепная тишина! Горит, пылает вечерняя заря. Все смолкло — ни звука, ни колебания, ни ветерка. По лицу Государя пробегали свет и тени. Волосы как будто горели в закатном огне; отсвечивали, как нимб святого. Он стоял неподвижно, долго и, казалось, не замечал времени. Стоял, пока не погасли краски и золотисто-розовая игра света не уступила места холодным сумеркам. В этот день из Вязьмы он послал телеграмму Аликс:

«Выехали сегодня утром в 5 часов. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий Ники».

Несомненно, он хотел подбодрить, утешить, успокоить. Ни одним звуком не обмолвился о грызущей сердце тревоге. Писал так, как будто чувствовал себя совсем неплохо; как будто относился ко всему спокойно и уверенно. Ночью опять вспыхнуло снедающее душу беспокойство. В Лихославле Государю передали телеграмму некоего господина с кондитерской фамилией Бубликов. Имя ничего не говорило ни уму, ни сердцу. Вероятно, маленький человек вынырнул случайно из серой гущи на гребень мутной волны. Бубликов сообщал всем железнодорожникам, что в Петербурге произошел государственный переворот, что старая власть, доведшая страну до краха, «создавшая разруху всех отраслей государственного управления», свергнута восставшим народом и что за дело взялись новые люди. Как и подобает «вождям», Бубликов «взывал» к железнодорожникам, прося их напрячь усилия, чтобы достигнуть наилучшей работы.

Телеграмма не остановила Государя и не устрашила его. Вождь армии и флота, Самодержец Всероссийский обладал мужеством гораздо бóльшим, чем те, которые кричали о его никчемности, слабости и безволии. Литерные поезда продолжали свой путь. После обеда Государь ушел к себе и больше не показывался. Но свита волновалась, нервничала, и беспокойство ее возрастало, прогрессируя. По линии ползли панические слухи. Ночь, тьма, полнейшее неведение, что впереди, действовали на них резким, угнетающим образом. Свиту обуревал страх. Долго почти никто не спал. Собирались в группы и тревожно обсуждали положение. Сидеть в одиночку, по своим купе, было нестерпимо. Особенно сильно волновались в первом поезде, шедшем впереди.

— Надо Государю доложить об опасности. Нельзя подвергать Его Величество диким случайностям, — говорил Дубенский барону Штакельбергу и генералу Цабелю. — На каждой станции может случиться злонамеренное крушение. Любой стрелочник может направить поезд под откос. Верить никому нельзя. На каждой станции может быть произведено злодейское нападение на священную особу Государя. Небольшой конвой казаков не сможет оказать достаточно серьезного противодействия…

На одной из станций перед Бологое в «свитский» поезд передали телеграмму из столицы. Неведомый сотник Греков решительно и громко приказал железнодорожникам литерные поезда А и Б направить не в Царское Село, по желанию Царя, а непосредственно в Петроград в его распоряжение. На страницах русской трагедии случайно мелькнула роспись новой личности. Думал ли сотник Греков, что эта роспись будет для него потом подобна каиновой печати? Что чувствовал молодой офицер? Может быть, опьяненный неведомой силой бунтарской удали, мальчишеским задором, он испытывал восторг и гордость!.. Слепая судьба в суматохе сунула ему в руки исполнение хулиганской исторической роли.

Телеграмма произвела эффект разорвавшейся бомбы. Чувство холодного, всеподавляющего страха разлилось от головы до пяток. Сердце упало, заныло, забилось, как пойманная птичка. Проклятая ночь безжалостно взвинчивала нервы и натягивала и напружинивала их, как струны. Были все вместе, не расходились, чутко ко всему прислушивались. Чувствовали, что поезд направляется в огромную пасть зверя. Тревожно судили и рядили. Решили писать. Дрожащей, неверной рукой, волнуясь и спеша, Дубенский написал письмо Федорову. Изложил обстановку и высказал мнение: дальше ехать нельзя, не следует. «Лучше повернуть из Бологое на Псков, там Рузский, там штаб, войска, там спокойная, тихая обстановка, там Государь все узнает, взвесит и решит»… На ближайшей станции высадили офицера с письмом и приказали дождаться царского поезда. В 12 часов ночи приехали