Бестселлер - Юрий Давыдов

Но вот уж где-то там усталый океан, впадая в бормотуху, откатывался дальше, дальше. И распогодилось так быстро, что у бистро какой-то юный фраер весело присвистнул. Он здесь по вечерам распродавал «Пари суар». Лопухину газетчик был почему-то симпатичен. Солидный служащий, он улыбался юноше, случалось, и подмигивал. Бывает, даже прокуроров посещают чувства добрые. И шефов политического сыска тоже. Однако это непременно после отставки, тюрьмы и ссылки.

Да, Лопухина везли, везли, везли – и завезли в Сибирь. Не в Верхоянск, где полюс холода, а в Минусинск, где вызревают арбузы… Философ Константин Леонтьев, гневливый, страстный, бывало, в Оптиной кричал на Льва Толстого: тебя сослать бы, батюшка, в Сибирь и чтобы рядом не было графини… Супруга Алексея Александрыча, рожденная Урусова, княгиня, за ним последовала. В изгнании они жили не до скончанья срока, назначенного Особым присутствием Сената, а выехали в срок, назначенный историей. В юбилей дома Романовых была ниспослана амнистия. Но в нашем случае, и это несомненно, родному человеку порадела многострадальная Лопухина, царица, жена царя Петра.

Сибирь не омрачила душу Алексея Александровича. Но разбудила в нем отменно-русский гастрономический изыск. Он чреву своему не угождал, но возлюбил он кисели из клюквы да яблоки, когда их запекут с боярышником. Пельмени? Бегу банальностей. Чтобы пельмени вожделеть, не надо переваливать Урал.

Из-за Урала он вернулся. Но нет, не в Петербург. В Москву, в Москву… Не в Лопухинском поселился, а в Гагаринском. И стал служить в каком-то банке. В годину революции Лопухина не грохнули. Его оборонило, думаю, не столько изобличение Азефа, сколько предисловье Ленина, известное Дзержинскому. Когда-то Лопухин в своей Записке уныло-мрачно изобразил всю «аморалку» политической полиции; большевики сию Записку издали в своей же невской типографии, текст предварили рассужденьями известнейшего моралиста Ленина.

Лопухина не тронули. Но и не выслали на пресловутом пароходе, как интеллектуалов высокой пробы. И не выдворили. Просто-напросто отпустили.

Он пребывал на ул. Любек аполитично. Служил он в банке. Ежевечерне читывал «Пари суар», «Юманите» – ни при какой погоде. Ходил с женой на вернисажи, а библиотеку посещал один. Ее когда-то учредил Тургенев. Она Лопухину напоминала гимназическую, в губернском городе Орле, не чуждом и Тургеневу. Относительно библиотеки он был не прав. Вернее, прав, но, как говорят, по-своему. Орловщина в Париже, бывало, веяла над ним, как веет дух, который веет, где захочет.

Он эмигрантов не дичился. Но относился к ним, как г-н Вольтер к Господу: встречаясь, молча кланялся. Он слишком многих презирал, чтобы призреть их дома. Круг был узок. В.Л. принадлежал к числу избранных.

Попробуйте понять. Он вверил Бурцеву секрет служебный, но уровень-то общегосударственный. Я говорю о подтверждении предательства Азефа, он мне уже давно в зубах навяз. Вверил, да. А Бурцев огласил. И эта гласность имела долгим эхом суд и ссылку. И вот, извольте: «Искренне Вас уважающий А. Лопухин». Эпистолярное расшаркиванье ножкой?

Лопухин и Бурцев стояли в дверях – противоположных – маскарадной залы государственных присутствий. Лопухин желал внедрить законность; Бурцев – беззаконность истребить. Положим, так. Но Бурцев, в сущности, продал Лопухина? Не в сущности! Формально, да. Но нет, не в сущности. Лопухин сказал: я вовсе не оказываю вам услугу, господа; я поступаю, как велит мне совесть, я делаю, что до’лжно, и пусть говорят, что угодно. Ему претили мерзости двойной игры, грязь ее и кровь.

Тому лет двадцать, пусть без малого, в купе экспресса Кёльн-Берлин, он подтвердил В.Л., что главный провокатор – инженер Азеф. То есть не только инженер-электрик, но и душ, душ человеческих. И подтвердив, не требовал молчания В.Л. Понимал: не ради торжества тщеславия Бурцев своего добился. Он все бы отдал для того, чтобы воткнуть, всадить и вбить Кол Осиновый в иуд-азефов, в иудушек-азефщиков. Он понимал и то, что тайная полиция, пуще всех инстанций, скандалов сего рода не прощает. Но это ведь и не «скандал», нет, попытка привнести мораль в топь аморальности. Так думал Лопухин и понимал теперь, что это тщетно, но Бурцева окатить ушатом отрезвляющей воды он не хотел. И потому в конце письма к нему не ставил мимоходом «vale», а как всегда, так и вчера, – «искренне уважающий Вас».

В их встречах-разговорах трассировал сюжет пожизненно-сквозной для Бурцева, Лопухину – давно прошедший, но и доселе «язвивший тайно». Имел сюжет оттенки и акценты, пересеченья и столкновенья лобовые. Все вместе было наведеньем справок и полученьем уточнений: В.Л. уж к мемуарам приступил. Теперь поди-ка сунься в архивы департамента полиции! Они остались там, в руках у комиссаров, надевших нарукавники. Из «бывших» в Париже были и другие, но он их поверял Лопухиным: служил сравнительно недолго, да многое и многих помнил. Отвечал в тональности брезгливой. Улыбался редко. А нынче, предваряю, рассмеется.

Парижская квартира как бы выдавала квартиронанимателю патент умеренности и аккуратности. Фамильное, включая серебро, было утрачено. Торжествовала прочность буржуазности. Всего же лучше то, что хозяйка дома удалялась при встречах-разговорах мужа с мсье Бурцевым.

Чего ж хорошего? А видите ли, можно мне, автору, обойтись без женщины. Конечно, выраженье фигуральное. Но в нашем случае и – буквальное. Я, кажется, уже покаялся: мол, мне «женский образ» не дается. Он требует особенного вдохновения. Как и геометрия. Откуда ж взять? Меня ведь на дух не терпел Терсков.

Евгений Яковлевич учителем служил в гимназии. Потом уж в нашей средней школе. Их называли «трудовыми». Оно понятно, очеловечивает обезьяну только труд. Терсков – лоб бледный семи пядей, бородка рыжеватая, прижаты плотно уши; костюм, хоть мелом пачканный, но «тройка», костюм был сшит прекрасно. Он с нами, школярами, был на «вы». Не говорил: «Садитесь», а говорил: «Прошу, присаживайтесь». Мы тушевались, одновременно сознавая самоуваженье. Я этого Терскова не забуду. Нацелив свой острейший тонкий карандашик в мою тетрадь по алгебре иль геометрии, Терсков гнусил бесстрастно-беспощадно: «Ну-с, у вас опять, конечно, ноль…» Я не глядел в Наполеоны, однако, согласитесь, даже единица предпочтительней ноля. Теперь скажите, откуда автор ваш возьмет почти математическую точность, необходимую для описания любви, а также поэтическое вдохновение, необходимое и в геометрии?

Герой Тургенева мог говорить – предмет моей любви всегда был в бронзовых одеждах. Все это, господа, похерено. (Да-да, не то чтобы утрачено, а именно похерено.) Попробуй повтори ваш автор, читатель надорвет животики. Куда же прянуть автору? Он, если вспомните, не совладал, не обладал мадам Бюлье, подругой Бурцева, а уж на что Шарлотта, Лотта имела некую загадочность, черты, приманчивые беллетристу. Нет, чур меня! Боюсь терзателя Терскова.

Тут круг замкнулся. Лопухин и Бурцев пребывают тет-а-тет. Бурцев нетерпеливо тренькает в стакане ложечкой. А Лопухин питается печеным яблоком, да жаль, боярышника нет. А я спешу открыть вам эпилог, в котором, как и предварял, есть ключевая фраза: «Помилуйте, Владимир Львович, да кто же этого не знает?»

Беру быка я за рога: на стрежень разысканий Бурцева уж выплывали «Протоколы сионских мудрецов».

Еще в России Врангель, генерал, сам Врангель ему сказал: «Да что ж тут выяснять? Подлог. И, знаете ли, гнусный». А Лопухин смеется: «А кто же этого не знает? Вспомянем-ка недобрым словом Комиссарова, он в генералы вышел, а нынче служит красным. А ротмистром хвалился, что могёт любой погром спроворить. Хотите, господа, большой; хотите и не очень. Подметные листки варганил и, не спросясь начальства, приказывал печатать в департаменте, на департаментском гектографе. Но Комиссаров – прост…» И Лопухин умолк. Стопу приподнимая, задумчиво постукивал паркетину. Потом сказал серьезно, строго, веско: «Рачковский». Так некогда в купе экспресса он произнес: «Азеф».

Бывают ощущенья возвращения на круги. Опять В.Л. вступал в зловещий маскарадный зал, где все мерзавцы в благородных масках. И ведь не каждого он цапнет за цугундер, не каждой скажет: цыц, я знаю, маска, кто ты. Сброд пестрый, весь шиворот-навыворот.

Да разве позабудешь милейшего Петра Иваныча? Как многим Бурцев мой ему обязан! И каторжной тюрьмой в свободной Англии, в которой Бурцев вязал, вязал чулки из шерсти. И марсельской шхуной, посредством коей зав. заграничной агентурой пытался выдворить на родину В.Л. И, прибавлю от себя, весьма возможно, он был обязан знакомством с мадам Бюлье, Шарлоттой, Лоттой.

Однако статский генерал давно закончил свои дни в Галиции, где явный перебор картавых, пейсатых и носатых; я даже укажу при случае и местность, и имение, чтоб прихвастнуть осведомленностью. Но Бурцеву она без нужды, ему важна осведомленность собеседника. И Лопухин советует искать «вокруг да около» Рачковского. Он морщит лоб, он спрашивает Бурцева, известен ли В.Л. агент, имевший кличку г-н Дантес?