Три повести - Владимир Лидин

Ветер к утру затих, но скоро опять, сначала порывами, потом не затихая ни на миг, задул, перегоняя по степи таинственные и точно живые кусты перекати-поля.

XVI

Ветвь дерева занимала половину окна. Было нечто от упорства человека в сильных побегах могучего дерева. Когда, сколько десятилетий назад посадили его за окном этой школы, которой суждено было стать теперь госпиталем? Может быть, не одно поколение школьников встречало времена года, глядя сквозь окно на эту ветвь. Только школьные парты, а не больничные койки стояли тогда в этом классе, и времена года определяли течение жизни, как некогда и в его, Соковнина, детстве и юности…

Но то была другая, прошлая жизнь. В этой жизни, начавшейся с того часа, когда его привезли сюда, в далекий тыловой госпиталь, все было другим. С поля, где немец выстрелил ему в живот, его направили сначала в полевой госпиталь, там сделали ему операцию.

— Вы родились под счастливой звездой, лейтенант, — сказал ему худенький, почти с прозрачным синеватым лицом хирург, — еще бы чуть левее, и пуля пробила бы желудок… а это, знаете ли, чем угрожало?

Он не договорил, но Соковнин знал это страшное слово — перитонит. Теперь все: степь, на которой лежал он, почти касаясь щекой подбитого грубыми гвоздями сапога немца; смертная обморочная боль — он помнил, как посмотрел на окровавленные пальцы своей руки, которой сжимал живот; и вдруг — тишина, и цикада рядом, большая, равнодушная, запевшая страстным призывом к жизни, — все было позади. Раненые, такие же, как и он, лежали в ряд в длинной палате, — может быть, некогда классе физики. Его соседом по койке оказался летчик-майор, с ампутированной выше колена ногой, крепкий рослый человек с теми героическими усами, которые отпустил в эту войну не один молодой воин, точно отдавая дань старинным обычаям воинского дела.

— Да, товарищ майор, не повезло вам, — сказал Соковнин ему как-то. — А жить все-таки надо, ничего не поделаешь.

Летчик сидел на постели, как большая сильная птица, у которой перебили крыло.

— А вы думаете, я собираюсь не жить? — ответил он с усмешкой. — Нет, этого удовольствия врагу я не доставлю. Сам не могу летать — буду других учить летать. — Он сощурился и долго смотрел сквозь окно на облетающую ветвь. — Сто ребят научу, а может быть, и двести удастся. Двести летчиков-истребителей, это — хорошо, это — много…

День уже надломился. Только дерево в облетающих листьях бросало желтый, будто солнечный отсвет в палату.

— Помогите мне написать письмо, товарищ майор, — попросил вдруг Соковнин.

Он долго лежал с закрытыми глазами, прежде чем начал письмо.

— «Я пишу Вам это письмо из госпиталя, — продиктовал он затем. — Рана моя не опасна, она уже заживает. Мне много пришлось пережить с того вечера, когда мы простились с Вами. — Он лежал минуту молча. — Костя пропал без вести, — произнес он сухими губами. — Я не хотел Вам об этом писать. Я ничего не знаю о Вас, мы так часто меняли наше место, что почта не поспевала за нами. Если Вы захотите написать, то номер госпиталя, в котором я нахожусь…» — Он назвал номер.

— Что еще написать? — спросил летчик.

— Больше ничего. Это всё.

— Давайте адрес.

Но адреса Соковнин не знал, письмо было в пространство.

— Адреса у меня нет. Впрочем, напишите: Ростов, до востребования. Наталье Михайловне Кедровой.

— Любимая девушка, лейтенант? — спросил летчик, запечатывая письмо.

— Да… самая любимая, наверно, — ответил Соковнин.

Он видел затем, как, перекидывая на костылях свое сильное тело, летчик пошел отдать письмо. Успела ли Наташа добраться до Ростова? Война все приблизила и все отдалила. Необычайно близка была ему Наташа сейчас, необычайно далек был Ростов. И Костю Кедрова унесло войной, остались только его чемодан и шинель…

Тысяча лет отделяла от того московского вечера, когда ехали они впятером на Киевский темный вокзал, сразу ставший преддверием войны. Горе и бедствия были пока вокруг. Женщины с высохшими глазами встречали в домах, откуда давно ушла радость. Несжатый хлеб тяжело клонился и осыпался зерном. Приходилось отступать, пока еще ничем не облегчая страдания народа… но во имя его будущего велась война, и надо было это будущее добыть.

Он только теперь почувствовал, что сомкнутые его веки влажны, но в сумраке палаты никто не мог этого заметить.

XVII

Было недалеко до зимы, когда на попутной военной машине добрались они до Кадиевки. Давно Наташа начала как бы новую жизнь. Шли бои уже в самом Донбассе. Шахтеры, ушедшие из родных мест, двигались сюда, на восток, где еще продолжалась добыча угля. Темные, низкие, обещавшие близкую зиму облака неслись над степью. Донские казаки — вороная или рыжая лошадка к лошадке — всё чаще встречались на пути: война готовилась перекинуться уже в донские степи…

Так же, как и два месяца назад в южном городке, шофер высадил их на окраине города. Только теперь была уже холодная осень.

— Покатило нас с вами, Наташенька, як былинку по степи, — вздохнула Феня, — боже ж ты мой, чего только война с людьми делает… — Она поглядела на нее, изменившуюся в ватной кофте и платочке. — Я думаю, и мама ро́дная вас сейчас не признала бы.

Но надо было искать пристанища. По дороге Наташа узнала, что немцы уже подошли к Таганрогу и в Ростов ей не попасть. Она решила пробраться через донскую степь в Зимовники, к брату отца — инженеру Кедрову. Но искать пристанища в Кадиевке им не пришлось. У шахтерского кооператива, мимо которого они проходили, Феню вдруг окликнула женщина.

— Что, или память с Криворожья замыло? — сказала она. — Икряникову не признаешь?

Феня ахнула, они обнялись. Как же раскидала война людей с родных мест… и где только нельзя было встретить бывших криворожских шахтеров!

— Тут, милая, не один знакомый тебе, может быть, встретится, — говорила женщина между тем. — Шахтера от шахты не так-то легко оторвешь… а только многих уже нет, ушли в разные стороны — кто в Красной Армии, кто в степь партизанить. Муж-то твой где?

— Был в Николаеве… теперь уже четвертый месяц ничего от него не имею.

Женщина повела их за собой во временное свое жилище. Сотни семейств, выбитых войной из обжитого гнезда, жили в таких же бараках невдалеке от шахтного управления. Все было скучено, уплотнено, даже узлы с вещами были еще не развязаны. Мужчины с первого же дня спустились в шахты. Надо было наверстывать то, что было уже потеряно в Краматорской и Горловке и в других городах Донбасса.

— Ах, скажи пожалуйста, как меняется человек, — говорила женщина, оглядывая исхудавшее, с большими глазами и по-новому красивое лицо Фени.

— Вы Макеева случа́ем не встречали? — спросила Феня вдруг.

— Нет, не привелось. А он здесь?

— Не знаю. Видела его напоследок… — ответила Феня как бы мельком.

Женщина, большая, с измученным, уставшим лицом, долго слушала про все, что пришлось им испытать за два месяца скитаний по степи.

— Нет, в Ростов вам сейчас не пробраться, — сказала она Наташе, — да и нечего-то делать вам там… от Таганрога до Ростова недалеко, а у Таганрога уж немцы.

Но добраться и до Зимовников было сейчас не просто.

— Вот что, милая, — сказала она погодя. — Надо вам к мужнину брату в станицу пробраться. Тут на путях стоит эшелон с заводским оборудованием… может, вас в него пустят. Вам бы до Новошахтинска только доехать… а там военные подвезут. На Дону сейчас тоже большое движение идет. — Она сидела на койке, сменившей некогда ладное ее хозяйство на берегу Ингульца, но все несли тяжелое бремя войны, и она не роптала. — Все так-то живем, милые мои… всех сорвала война с места, — говорила она. — Тут душу до времени железной рукой надо стиснуть. Наши криворожские сюда пришли — дня не потеряли… вчера пришли — сегодня в шахты спустились. Нам нехорошо, трудно, а на фронте и того труднее приходится… Воюют мои сыны, — добавила она, крепко стянув на груди платок: ветер пробирался сквозь перекосившиеся рамы, — воюют, родные мои. Всю семью разбросало, кого куда… — Тонкие нити дождя косо легли на зеленоватые стекла оконца. — Ну, может, соберемся еще вместе… — тряхнула она головой, — может, опять нашему Дону от ворожьей крови выйти из берегов случится. — Она сидела на койке, старая шахтерская жена, столько уже увидевшая за свою пятидесятипятилетнюю жизнь. — А ты куда теперь? — спросила она Феню.

— Не знаю, — ответила та смутно, — оторвалась я, как лист…

Поздно ночью, когда уже спали в бараке и напоила их чаем и накормила, чем могла, добрая шахтерская жена, Феня поднялась на локте и при свете догорающей керосиновой лампочки долго глядела на Наташу: они спали вместе на койке Икряникова, который был в ночной смене.