Волшебный корабль - Робин Хобб

— Нет. — Кефрии понадобилось все ее мужество, что бы напрямую пойти против его воли. Но ею двигало отчаяние, ибо Кайл попросту не понимал, о чем шла речь. Он не понимал, а она, дура, до последнего оттягивала объяснение. Придется ей каким угодно образом в этот единственный раз заставить его уступить. — Дело не в том, чтобы надеть бальное платье и пойти в нем потанцевать. Все гораздо серьезней. Сейчас она занимается танцами с Рэйч. И я хочу, чтобы этим она пока и удовольствовалась. Хочу внушить ей: для того, чтобы быть представленной обществу в качестве взрослой женщины, ей надо готовиться еще не менее года. И больше всего я хочу, чтобы в этом деле мы были с тобой заодно. Скажи ей, что ты хорошенько подумал и пересмотрел свое решение пустить ее на бал…

Кайл уперся:

— Ничего я не пересматривал.

Он лежал на спине и смотрел в потолок, сплетя пальцы под головой. «Если бы он сейчас стоял — непременно сложил бы руки на груди», — подумала Кефрия.

— И вообще я думаю, — продолжал Кайл, — что ты делаешь из мухи слона. И потом… я это говорю не затем, чтобы тебя ущемить, просто я это последнее время все больше за тобой замечаю… сдается мне, ты просто не хочешь дать Малте никакой самостоятельности. Ты хотела бы, чтобы она всю жизнь оставалась маленькой девочкой и была при тебе. Дорогая моя, это даже смахивает на ревность. Ты ревнуешь ее и ко мне, и к тем молодым людям, которые могут обратить на нее внимание. Я такое, знаешь ли, в жизни уже повидал. Ни одна мать не хочет, чтобы дочь затмила ее. Выросшая дочь — это как бы напоминание женщине, что сама-то она уже не так молода. Я полагаю, Кефрия, что это недостойно тебя. Пусть дочка растет и становится лучшим твоим украшением. Ты же все равно не заставишь ее вечно заплетать волосы и надевать короткие юбочки.

Кефрия молчала, и в ее молчании отчетливо ощущались гнев и обида. Кайл по-своему истолковал ее чувства и повернул к жене голову:

— Нам с тобой небеса надо благодарить за то, что она непохожа на Уинтроу. Вот кто с радостью на всю жизнь остался бы в детстве. Я тут днями наткнулся на него на корабле: самый солнцепек, а он работает без рубашки. Весь красный, как вареный рак, да еще и дуется, точно сопляк пятилетний. Кто-то, оказывается, стащил его рубашонку и шутки ради подвесил на верхних снастях. Так он, видите ли, боялся слазить туда и достать. Я вызвал его к себе в каюту и попытался наедине объяснить ему, что, если он не достанет рубашку, команда будет его за труса держать. И знаешь, что он мне заявил? Его, дескать, удерживает не боязнь, а чувство собственного достоинства. Целую проповедь мне прочитал, святоша недоделанный. Такую мораль развернул — дело, мол, не в мужестве или трусости, а просто он не хочет рисковать им на потеху. Я ему объяснил, что риска почти никакого, просто надо помнить, чему его учили. А он мне на это — человек не должен человека забавы ради подталкивать даже к самомалейшей опасности… и тому подобную чушь. Ну, в конце концов терпение у меня лопнуло, я позвал Торка и велел ему сгонять паршивца вверх за рубашкой и обратно. Да, боюсь, команда утратила к нему последнее уважение…

— А почему ты позволяешь этой команде развлекаться глупыми выходками вместо работы? — Сердце Кефрии обливалось кровью за Уинтроу, хотя она тоже считала, что самое лучшее для него было бы — сразу полезть за этой несчастной рубашкой. Прими он их вызов, и они стали бы считать его за своего. А так он для них — чужак, над которым при случае и поиздеваться не грех. Кефрия понимала это нутром. Почему же сам Уинтроу не понял?…

— Здорово ты испортила ему жизнь, отослав тогда к жрецам, — проговорил Кайл почти со злорадством, а до Кефрии внезапно дошло, как ловко он полностью сменил тему разговора.

— Мы с тобой говорили не об Уинтроу, а о Малте, — сказала она. И, осененная новой мыслью, добавила: — Вот ты утверждаешь, что ты и только ты один знаешь, как вырастить нашего сына мужчиной. Так, может, ты согласишься — женщине виднее, как наилучшим образом руководит взрослением девочки?

От нее даже впотьмах не укрылось изумление на его лице, вызванное язвительностью ее тона. Кажется, она выбрала неправильный путь для привлечения его на свою сторону. Но слова уже были произнесены… а она — слишком обозлена, чтобы хоть пожелать взять их назад. Слишком обозлена, чтобы по обыкновению клянчить и льстить и тем пытаться чего-либо от него добиться.

— Будь на твоем месте другая, я бы с этим, может, и согласился, — ответил Кайл холодно. — Но я еще не забыл, какой ты сама была в девичестве. Твоя матушка держала тебя на короткой шлейке совершенно так же, как ты сейчас пытаешься держать Малту. А ты помнишь, сколько я провозился, силясь пробудить в тебе женщину?… Не у каждого мужика хватило бы терпения. И я совсем не хочу, чтобы Малта выросла такой же застенчивой и робкой, как ты.

Это были очень жестокие речи… У Кефрии перехватило дыхание. Их неторопливое ухаживание и дивно-медлительный расцвет несмелой надежды, постепенно переросшей в уверенность в серьезных намерениях Кайла… ничего дороже этих воспоминаний у Кефрии за душой не было. И вот это все оказалось у нее отнято в один-единственный миг. Оказывается, все те месяцы, пока она робко принимала его знаки внимания, он мучился скукой и совершал подвиги долготерпения?… Женщину он в ней, видите ли, пробуждал! Учитель нашелся!..

Она посмотрела на человека, столько лет делившего с ней постель и оказавшегося вдруг совершенно чужим. Как хотелось бы ей притвориться, будто он никогда не говорил того, что сейчас произнес. Притвориться, будто он ляпнул эти слова в минутном порыве, что на самом деле они не имели ничего общего с его истинными чувствами к ней… Внутри было пусто. И холодно. В порыве, не в порыве это было сказано, не все ли равно?… Теперь она видела, что в действительности Кайл Хэвен был совсем не таков, каким она его привыкла считать. Она вышла замуж и прожила годы с вымышленным образом, а не с живым человеком. Она попросту выдумала себе мужа. Нежного, любящего, смешливого… подолгу отсутствовавшего дома, ибо таково ремесло моряка… выдумала — и нарекла его Кайлом. И во время его редких и коротких побывок старательно закрывала глаза на любые проявления, искажавшие ее идеал. Каждый раз у нее была наготове добрая дюжина объяснений. «Он устал. Он только что вернулся из долгого и трудного плавания. Мы отвыкли друг от друга и теперь заново привыкаем…» И даже теперь — после всего, что он успел нагородить со времени кончины отца — она изо всех сил пыталась видеть все тот же восхитительный придуманный образ. Тогда как жестокая правда гласила, что он этому романтическому образу не соответствовал никогда. Он был просто мужчина. Самый обычный мужчина. Нет. Он был даже глупей большинства их.

Во всяком случае, у него хватало глупости полагать, будто она обязана была его слушаться. Даже в тех вещах, в которых она разбиралась заведомо лучше него. И даже когда его не было дома, чтобы с ней спорить.

Кефрии показалось, будто она неожиданно распахнула глаза и увидела кругом себя солнечный свет.

Почему она никогда раньше об этом не задумывалась?…

Быть может, Кайл понял, что зашел далековато. Он перекатился к ней, протянул руку по простыням, смахивавшим на ледяные поля, и тронул Кефрию за плечо.

— Иди ко мне, — позвал он ее, пытаясь утешить. — Ну, ну, не дуйся. Это же моя последняя ночь дома. Верь мне. Если в этом плавании все пойдет так, как я задумал, в следующий раз я смогу пробыть дома подольше. Тогда-то я сниму с твоих плеч весь этот груз. Малта, Сельден, корабль, наши владения… Я все приведу в порядок и буду хозяйствовать так, как надо было с самого начала. Ты всегда была такой робкой и застенчивой… Я же это не в упрек тебе сказал, потому что это не было недостатком, который ты вольна изменить. Я, наоборот, хотел, чтобы ты знала: я понимаю, что при всем том ты очень старалась справиться. И если уж кого-то надо в чем-то винить, так это меня. Сколько лет ты света белого не видела из-за бесконечных хлопот!

Он подтянул к себе безучастную Кефрию, прижался ней и заснул, а она еще долго лежала с открытыми глазами. Тепло его тела, которому она совсем недавно так радовалась теперь тяготило ее. Его тепло и его тяжесть. А обещания, которыми он, кажется, пытался ее подбодрить, отдавались в памяти подобно угрозам…

В темноте своей спальни Роника Вестрит вздрогнула и открыла глаза. У нее тоже было открыто окно, и ночной ветерок шевелил тонкие просвечивающие занавеси. «Я теперь сплю совсем по-старушечьи, — сказала она себе. — Урывками. Толком не сплю, толком не бодрствую, как же тут отдохнуть?» И она вновь опустила веки. Быть может, причиной всему были долгие месяцы, проведенные у постели Ефрона. В те дни и ночи она не отваживалась заснуть глубоко и, стоило ему чуть пошевелиться — мгновенно подскакивала. «Глядишь, минует несколько месяцев одиночества — и я отвыкну и снова буду спать как все люди…»