Родник пробивает камни - Иван Лазутин

Ведь ты не знаешь, Володенька, что два раза я лечился, пытались исцелить меня гипнозом в амбулаторных условиях, но… Не проходило и одного-двух месяцев после лечения, как снова задремавший на моей груди удав просыпался, давил на меня и гнал к прилавку магазина, у которого к одиннадцати часам утра собиралась вся пьянь.

Умом понимал, что занимаюсь медленным самоубийством, а противостоять этой беде не хватало сил.

Врачи это состояние называют болезнью.

Расфилософствовался я, Володя, да и тебя, наверное, утомил. А теперь расскажу, мой дорогой друг, про свою печально-знаменитую поездку в Челябинск.

Когда-то я тебе говорил, что в этом городе живет и возглавляет работу целой клиники известный и за пределами нашей страны доктор Мясников. На излечение в его клинику стремятся попасть страдальцы всей Руси-матушки — от Бреста до Владивостока. Слава его метода с каждым годом растет и растет. Вот потому-то попасть в это чистилище очень трудно. Но мне помог партком завода. А еще точнее — Таранов.

Если бы ты смог хоть на один часок переселиться в мою душу в ту минуту, когда я сошел с поезда на перрон этого большого индустриального уральского города!

Лечебницу я нашел быстро. Таксисты Челябинска не только знают эту клинику, но и гордятся ее славой. А мне попался уже немолодой таксист-говорун, который о клинике и о ее популярности знает такие подробности, что можно подумать: он сам когда-то прошел через палаты и коридоры этого заведения.

Три дня мне пришлось в качестве дворника мести территорию больницы: ждал своей очереди. Но мне еще повезло. Некоторые страждущие, чтобы пройти курс лечения, с метлой и тачкой работают по две-три недели. Да, чуть не забыл… Знаешь, кто возил на свалку тачку, в которую я накладывал мусор? Изволь, скажу по секрету: некогда знаменитый бас на харьковской оперы. Фамилию его я не назову — дал слово не предавать нашу встречу огласке. Человек он прекрасной души, сатанински талантлив, но…

Курс лечения длится совсем недолго — от полутора до двух суток. Почти все приезжают с женами. Медперсонал в лечебнице их называет сопровождающими. Прежде чем пропустить бедолагу через «аэродинамическую трубу» (так назвал курс лечения один остряк из Одессы), его элементарно обследуют: давление, анализы, сердце… А потом, после анализов и отбора очередной партии, всех приглашают в особую комнату, вроде конференц-зала, и начинается лекция.

Ее читает сам профессор. Личность внушительная, веет от него какой-то потайной силой. Сразу веришь: такой исцелит, такой спасет. Первые полчаса ни разу не улыбнулся. Когда говорил нам о нас, что мы из себя представляем и что ждет нас впереди, то слова бросал, как гири, тяжелые, холодные, страшные… Наше настоящее нарисовал как мрак, как падение в пропасть. Когда же начал высвечивать картину нашей жизни после курса его (его — я подчеркиваю особо!) лечения, то это уже был совсем другой человек. Вспыхнула улыбка, засверкали глаза, помолодело лицо. Как больной я в него поверил, как режиссер я им восхищался: вдохновенное, от души идущее преображение.

В конце своей беседы профессор строго предупредил нас, что принятие даже малейшей дозы спиртного после курса его лечения — равносильно самоубийству. Альтернатива простая: жизнь или смерть.

Особым условием было поставлено: каждый, кто идет на этот курс лечения, дает обязательную подписку о том, что поставлен в известность о смертельном исходе в случае употребления спиртного после прохождения курса лечения.

Дорогой Володенька, если бы ты видел со стороны лица двенадцати горемык, которые, затаив дыхание, не сводили глаз с профессора! Тут же, рядом с мужьями, слушали эту медицинскую проповедь сопровождающие. Я не видел их лиц (они сидели сзади у стены), но слышал их страдальческие вздохи.

Подписку дали все двенадцать. Каждому указали койку, на которой предстоит принять неизбежный сеанс страданий курса лечения.

Потом нас пригласили в столовую, где на двенадцать персон был накрыт стол. На столе — бутерброды, винегрет, холодная закуска, рюмки… И представь себе — на белой скатерти полыхают солнцем, две бутылки армянского коньяка!

Глаза всех двенадцати страждущих были прикованы к волшебным сосудам. В эту минуту мы напоминали дюжину кроликов, замерших перед раскрытыми пастями двух гигантских удавов. А если учесть, что каждый из нас «говел» — кто сутки, а кто двое, то можешь себе представить, как моментально заработали павловские условные и безусловные рефлексы. Картина трагикомическая, достойная пера Гоголя и Достоевского. Сразу же всех забил колотун, затряслись руки, задрожали пальцы, на спине выступил пот, лбы покрылись холодной испариной… Медсестра (пышная, румяная озорница) как-то особо торжественно при гробовой тишине (мы уже наслышались, что будет дальше) наполнила наши рюмки коньяком, сделала значительную паузу, налила себе стакан нарзану и, подняв его, как царский кубок, провозгласила тост. Не длинный и не короткий. Окрестила этот тост предпоследним, прощальным. Как видишь, сценарий разработан почти шекспировский. Трое из двенадцати горемык не смогли взять со стола рюмки с коньяком — так бил их колотун и нервный озноб. Им помогла медсестра.

Выпили. Запили какой-то мерзкой, заранее приготовленной микстурой. Закусывать почти никто не стал. Сестра заставила. Не ели, а давились. Потом, минуты через три, снова тост. Последний. «За исцеление!..» Выпили как причастие. Я тянул эту рюмку долго, словно прощался с жизнью и отправлялся в тартарары… И снова противная микстура, две таблетки еще чего-то…

Все, что было дальше, не опишет сам Лев Толстой, которому, казалось бы, открыто все: и душа умирающего человека, и тягучая тоска доживающего свой лошадиный век Холстомера, и агония подрубленного безжалостным топором могучего векового дуба. Каждый из нас лег на свою кровать. Все тело облилось холодным потом. Пульс галопировал. Тошнота и слабость нарастали с каждой минутой. За нашим состоянием следили врач и медсестра: проверяли пульс, подбадривали, шуткой пытаясь укрепить уходящие из тела силы… Такого я еще никогда не испытывал, хотя не раз пришлось пережить минуты, когда после винных перегрузок душа расставалась с телом. Что было дальше — я так и не понял: то ли потерял сознание, то ли уснул сном смертельно уставшего праведника. Это было в четыре часа дня.

Проснулся утром. В окне — яркое уральское солнце. Лежу на койке, как ангел-херувим. Не узнаю себя. В теле незнакомые ощущения какой-то особой, спасительной слабости и невесомости. В голове туман. Попытался в памяти прокрутить весь цикл «аэродинамической трубы»… Память отчетливая, ясная, воспроизводит даже мельчайшие детали… Старенькая няня, мывшая пол, поправила на мне одеяло и по-матерински изрекла: «Спи, голубок, спи, ясный. Сон для здоровья, как масло коровье». Послушался няни. Не заметил, как снова утонул в забытье сна, сладкого, оздоровительного.

После обеда я был уже на ногах. Хоть на слабых, с дрожью в коленях, но на своих двоих. А вечером, чуть ли не прослезившись над книгой отзывов (в ней излили свою душевную благодарность сотни спасенных), я, как после исповеди во святом храме, потрусил на вокзал.

Это было, Володя, полгода назад. Прошла целая вечность и… кажется, какое-то мгновение. Шесть месяцев я, как промытый утренней росой хрусталик, приняв освежающий душ, о утра выбритый и наглаженный, спускаюсь со своего двенадцатого этажа на бесшумном лифте и делаю утреннюю прогулку. Все вижу иными глазами: людей, дома, деревья… Раньше все это заволакивалось какой-то затхлой изморосью похмелья, или мелькало расплывчатыми кадрами немого фильма. Только недавно увидел и как следует рассмотрел лепку фасада особняка Саввы Морозова, что стоит на углу Калининского проспекта и улицы Фрунзе. Читал архитектуру этого особняка, как окаменевший сонет Петрарки.

В Дом культуры завода почти всегда (если нет дождя) иду пешком. Не налюбуюсь красотой столицы, разворачивающей свои гигантские плечи строек, не нарадуюсь ощущению легкости во всем теле и ясности мысли. Аппетит?! О, Володенька, только теперь я по-настоящему оценил вкус молока и сдобной русской булки.

Как только подумаю, сколько сил (и каких сил!), сколько лет (и каких лет!) жизни растоптано в грязной луже собственными ногами — становится страшно. Сейчас временами наступает какое-то лихорадочное, безумное желание: догнать тех, от кого отстал, сделать то, что не сделал по собственной вине, удвоить, утроить ритм отдачи… Ведь есть еще, черт возьми, силы, и в голове клубится «планов громадье»…

Не зря на Руси говорят: «Пришла беда — отворяй ворота», «Беда одна не ходит»… Так у меня было раньше, до Челябинска. Сейчас живу под гипнозом другой народной мудрости! «Одну удачу догоняет другая»… Получил прелестную квартиру, залитую солнцем. Недавно ко мне заглянул на чашку чая Волчанский. Не человек, а Везувий. Он тебя прекрасно помнит, когда ты на смотре народных театров потряс его своим Платоном Кречетом. Он еще тогда сказал мне: «Если парня не захвалят и не свихнется — выйдет из него толк». Смотри, друже, не обмани старика Волчанского. У него на талант острый нюх. Его благословение — пророческое. Передает тебе привет.