Жду. Люблю. Целую - Тереза Ревэй

Наташа посмотрела на Макса. Он стоял спиной, ссутулившись, сунув руки в карманы.

— Теперь мне все понятно, — добавила она негромко. — Я видела выставку у Бернхайма. Именно мать перед отъездом посоветовала мне сходить туда. Ваши чувства очень сильные. Неразрывная связь. Разве это не важно? То, что ты показал своими работами, — это часть правды. Они никого не оставляют равнодушными. Я завидую вам, но это так больно, — призналась она. — То, что есть между вами, так редко встречается. Этим оно и ценно. Тебе так не кажется?

Когда Макс повернулся, Наташа, прикусив губу, испуганно замолчала, осознав, что вторглась в тайную, запретную область. Но он был благодарен ей за смелость, которой не хватало ему самому.

— Ты бесконечно дорога мне, Наточка. Никогда я не смогу в полной мере отблагодарить тебя за то, что ты нашла меня. Не знаю, осмелился бы я первым сделать шаг навстречу тебе.

Несколько дней спустя Феликс наводил порядок в бумагах в маленькой комнатке, которая служила ему кабинетом. Настроение было ужасным. С начала блокады клиенты вымерли, словно динозавры. Но он упорно отказывался закрывать магазин раньше установленного времени. В тусклом свете ручного фонарика с динамо-машиной, ручку которого он нажимал, большой зал магазина казался ему зловещей пещерой. Скромные рождественские украшения бледнели перед тем захватывающим декором, который когда-то мать придумала для Дома Линднер. Ему было стыдно, так как пришлось отправить работников по домам, потому что ему нечем было выплатить им зарплату. Многие заведения не могли работать нормально, безработица принимала масштабы эпидемии. Считалось, что тем, кто смог найти работу на строительстве аэродромов, несказанно повезло, ведь там, по крайней мере, бесплатно кормили горячими обедами. И все же берлинцы не опускали рук. Более сотни предприятий намеревались послать заявки на участие в большой ярмарке, проведение которой планировалось в апреле следующего года в Ганновере. На собрании руководителей предприятий, в котором участвовал и Феликс, была утверждена печать, которая ставилась на этих заявках. На ней был изображен символ города — медведь, разрывающий связывающую его цепь. Надпись гласила: «Сделано в блокадном Берлине».

«Когда же они уйдут, эти русские?» — расстроенно думал Феликс. В отличие от западных секторов экономика Восточного Берлина мало-помалу оживала, несмотря на то, что русские постоянно меняли правила игры. В старом универмаге на Кенигштрассе открылись кондитерская и отдел текстиля. Чтобы уничтожить черный рынок и продемонстрировать строптивым берлинцам товарное изобилие, просоветские вожди Объединенной социалистической партии разрешили частную торговлю. В первый же день открытия магазина на Франкфуртской аллее его посетили более тысячи трехсот клиентов, среди которых был и Феликс. Он внимательно изучал покрой одежды, рассматривал мебель, часы, велосипеды, радиоприемники, кухонную утварь… Вот только цена не позволяла восточным берлинцам приобретать все это. Только те, кто располагал дойчемарками, могли позволить себе делать покупки благодаря выгодному обменному курсу.

— Незаконная конкуренция, — проворчал он, поправляя пальцем очки на носу, перед тем как вписать ноль в колонку журнала, где фиксировалась дневная выручка.

Он захлопнул журнал. Настало время закрывать магазин. Скоро придет Наташа. Они собирались сходить потанцевать в театр «Делфи». Блокада не отбила аппетит горожан на развлечения. Люди искусства приезжали отовсюду, чтобы поддержать дух местных жителей. Молодые люди посещали концерты самых разных музыкантов — от скрипача Иегуди Менухина до джазового трубача Рекса Стюарта.

— Здесь, на берегах Шпрее, ощущается дух бульвара Сен-Жермен, — пошутила однажды Наташа, воодушевленная действом.

Еще никогда он не видел ее такой красивой. Это была уже не та упрямая девчушка, подверженная аффектам, легко раздражающаяся, в которую он был влюблен в Париже. С тех пор как она встретилась с отцом, ее необузданность пропала, словно ее никогда и не было. Движения стали более плавными, взгляд сосредоточеннее. Он был счастлив видеть ее такой, но ее отношение к нему изменилось. Ее влюбленность пропала, эта девушка, как ему казалось, отдалялась от него.

Когда она рассказала ему о своем интервью с Эрнстом Рейтером, мэром Западного Берлина, он даже почувствовал робость перед этой талантливой девушкой, пораженный четкой, логически выстроенной цепочкой вопросов. Теперь она шла по жизни самостоятельно, без него, и он не осмеливался спросить ее о том, что касалось их обоих, боясь ее ответа и в первый раз впадая в прострацию от внезапно обрушившегося одиночества.

Он услышал чей-то голос.

— Есть кто-нибудь?

— О чудо, клиент! — воскликнул он, прежде чем ответить. — Минутку, иду!

Выйдя в торговый зал, он остановился в нерешительности, узнав Линн Николсон, любовницу Макса. Подруга безрассудного сердца. В своем магазине он видел ее впервые. Улучшившееся было настроение снова испортилось. Возможно, это было так же несправедливо, как и абсурдно, но он испытывал к британке неприязнь, считая ее препятствием между Максом и Ксенией, Берлином и свободой, Наташей и им.

— Чем могу служить? — мрачно спросил он.

— У вас прекрасный магазин, — улыбнувшись, сказала Линн.

— Шутите? Жалкая попытка походить на нечто, стоящее внимания.

Она, казалось, была удивлена его реакцией и нахмурилась.

— Я пришла поговорить с вами о Максе.

— С чего бы это? Все, что происходит между вами, меня не касается.

— Где бы мы могли поговорить спокойно?

— По-моему, здесь достаточно спокойно, — кисло пошутил он, обводя рукой пустой магазин.

Линн сжала губы. Враждебное отношение Феликса угнетало ее. Да что он о себе возомнил? Они были почти ровесниками, но он относился к ней с вымученным снисхождением, словно ворчливый, умудренный опытом старец. Но сейчас она находилась не в том настроении, чтобы терпеть чьи-то указания, как себя вести. Она заметила открытые двери в глубине зала.

— Идите за мной! — приказным тоном бросила она.

Линн ни секунды не сомневалась, что он послушается ее.

«Немцы привыкли подчиняться приказам», — подумала она с горьким удовлетворением. Размеры кабинета были немногим больше будки сапожника. Керосиновая лампа, стоявшая на стопке книг, испускала мягкий свет. Когда Феликс присоединился к Линн, она жестом приказала ему сесть.

— Я не одобряю ваших манер, — заметил он.

— Как и я ваших, но у меня нет времени, чтобы церемониться с вашей обидчивой душой. Максу угрожает опасность.