Будущее - Дмитрий Глуховский

Пятьсот Третий выгибается, но вожатых ему не перебороть. И ничего уже не изменить: скоро они, как черти, утащат его к себе, на самые нижние круги ада, откуда ему уже никогда не выбраться под солнце. Он бьется, но все уже решено.

Мне становится видно, какой он жалкий, Пятьсот Третий.

Жалких трудно ненавидеть, и мне приходится стараться.

Я сделал то, что должен был! То, о чем всегда мечтал! Я отомстил этой твари!

Победа не горчит!

Но что-то тянет у меня внутри — то ли кишки, то ли желудок, — когда я гляжу на него, обугленного. Хорошо бы это была совесть — тогда первым делом, выйдя отсюда, я бы опростался.

— Девять-Ноль-Ноль, — продолжает, откашлявшись, Зевс. — Есть ли среди твоей десятки такой…

Девятисотый бурчит что-то хмуро. Пятьсот Третий, заткнутый, глядит на него с надеждой. А Девятисотый повторяет для него и для меня — раздельно, четко:

— Таких людей у нас нет.

Все! Все! Осталось, чтобы за меня проголосовал Девятьсот Шестой, — и все будет кончено. Я вылезу отсюда и больше в жизни не вспомню про это место, про зверя-людоеда, которого я затравил.

Не вспомню! Не вспомню!

— Девять-Ноль-Шесть, — замыкая, проговаривает старший, не замечая, как вожатые крутят и давят к полу неистовствующего Пятьсот Третьего. — Есть ли среди твоей десятки такой, кто не должен покинуть интернат, кто не достоин пополнить великую Фалангу?

— Да, — внезапно чеканит Девятьсот Шестой.

Он глядит на меня — спокойно, уверенно. На меня?!

Нет! Я уже почти вышел отсюда! Зачем тебе это?! Не предавай меня — не ты! Не оставляй меня этому зверю! Почему? Почему?! Сговор? Месть?! Я молчу.

— Кто же это? Назови номер, — вкрадчиво интересуется у него старый композитный бог.

Девятьсот Шестой улыбается мне, как я улыбался только что Пятьсот Третьему.

Ты не можешь сделать это со мной. Мы вместе смотрели «Глухих», вместе лежали в железных ящиках, ты учил меня врать, ты учил меня прощать, я хотел быть твоим другом, хотел быть тобой!

Ты же не оставишь меня тут, просто чтобы наказать меня! Я предал — врага! Не смог простить — нераскаявшегося!

Неужели они все тоже втайне вынесли мне приговор — и он просто оттягивает его оглашение?

Секунда прошла.

— Кто это? — напоминает старший.

— Пять-Ноль-Три, — говорит Девятьсот Шестой. Пятьсот Третий! Не я! Пятьсот Третий!

И вот теперь я чувствую это.

Сейчас взмою под потолок. Сейчас грудь разорвет. Сейчас заплачу. Я не понимаю Девятьсот Шестого, но я благодарен ему — пронзительно, ошеломленно благодарен.

— Да будет так, — принимает наш вердикт старший. — Уведите номер Пять-Ноль-Три.

И Пятьсот Третьего уволакивают из моей сияющей миллионом огней новой жизни — во мрак, в прошлое — навсегда.

На одном берегу рва мы оставляем интернатскую форму и порядковые номера. На другом нас ждут слова присяги на верность Фаланге, черное обмундирование и маски Аполлона. Внутри каждой маски записано что-то. Я беру себе ту, на которой значится: «Ян Нахтигаль». Мне возвращают мое имя и на прощание дарят фамилию.

Моя девятка посматривает на меня искоса — но я знаю, что втайне они мне благодарны, что мне не станут напоминать о том, что я сегодня сделал; они ведь у меня в долгу. Я понимаю их — а они меня. И теперь, когда вместе со мной в иуды вступил Девятьсот Шестой, я не буду изгоем. Все выправится. Все забудется.

Не понимаю я только Девятьсот Шестого. Не понимаю — и обожаю его.

— Что ты сделал? — пищу я ему из-под своей новенькой маски, заискивающе виляя хвостиком. — Почему ты это сделал?

— Ничего такого. — Он внимательно смотрит на меня через прорези. — Я тебя простил.

Наконец мне удается подняться с пола, распрямиться — я сажусь на койку и принимаюсь раздирать клейкую ленту на своих запястьях. Вижу свое отражение — в Тоскане.

Волосы встрепаны, глаза выпучены. Рот залеплен широкой полосой изоленты, поверх которой бурой сухой кровью нарисована веселая улыбка.

Глава XXIV

Время

Отдираю изоленту, которой связаны мои ноги. Я уже успокоил себя. У меня появился план. Я нашел лазейку. Я не дамся старости, не позволю этой плесени превратить в труху мои внутренности и обглодать мое лицо.

— Закон о Выборе, пункт десятый, — бодрым голосом рассказываю я себе; нарисованная улыбка отклеилась с одного конца и висит, лезет мне в рот. — Пункт десятый. «Если до наступления двадцатой недели зарегистрированной беременности оба родителя плода примут решение об аборте и прервут беременность в Центре планирования семьи в Брюсселе в присутствии представителей закона, Минздрава и Фаланги, им может быть назначена противовирусная терапия, приостанавливающая действие акселератора старения».

Надо просто найти ее. Найти Аннели, уговорить ее сделать аборт. Отвезти в Брюссель, в этот чертов Центр. Представитель Фаланги удивится, наверное, но я ведь теперь тысячник и герой новостей, так что мы, может, сумеем договориться полюбовно… И это все потом, а сейчас — достать ее; я снова ее ищу.

Одна из ста двадцати миллиардов. Как ее найти?

Почему она записала плод на меня? Почему я должен платить за это?

Даже если это не ошибка, если случилось гребаное чудо и она вправду залетела, почему мне за это отвечать? Почему она приговорила меня заочно, не пыталась даже написать мне или позвонить?! По какому праву?

Она, значит, собирается произвести на свет маленького сморщенного Яна, а большой Ян — подыхай? Забивайся в щель, в резервацию, торчи среди воняющего мочой старичья, отбывай там отсрочку перед казнью? Почему? Почему я? За что?!

Потом первая волна уходит, я вспоминаю Аннели — настоящую. Ее улыбку, нашу поездку в Тоскану, кузнечиков, бег через реку в брызгах, бульвары и креветок в ведре. Я не могу понять, зачем ты это сделала. Может быть, Пятьсот Третий заставил тебя. Точно — он. Ты не стала бы сама. Ты знаешь, чем я ради тебя рисковал. Я буду упрашивать тебя, Аннели. Умолять. Ты не захочешь меня губить. Мы не враги. Ты пойдешь на этот аборт, чтобы спасти меня.

Пятьсот Третий. Он ведь сумел разыскать ее, он может знать, где она сейчас. Прижму его — и все решится. Сейчас наберу Шрейеру — и…

В дверь звонят.

— Полиция.

Неловко открывать им в таком виде. Будут вопросы, отвечать на которые мне не хотелось бы. Я судорожно цепляю ногтями приклеившиеся концы изоленты; надо прихорошиться, прежде чем встретить этих ребят, чего бы им от меня ни требовалось.

— Мы слышим, что вы там! — сообщают мне из-за двери. — Мы применим универсальный ключ!

— Минуту!

Но они вламываются задолго до того, как минута истекает.

— Какого дьявола?! — Я прыгаю со связанными ногами, у рта все еще болтается скотч со смайлом. — Что вы себе позволяете?!

— Ян Нахтигаль Два Тэ? Вы арестованы по подозрению в убийстве Магнуса Янсена Тридцать Один А.

— Кого?!

Их трое, и все трое целятся в меня из взаправдашних пистолетов. Кажется, я опасный преступник. Что еще за идиотский розыгрыш?!

Ребята, полтора месяца назад я облил керосином двести человек, но ни один из них не выглядел как Магнус Янсен. И вряд ли их родные заявят на меня в полицию — разве что в африканскую. А больше я никого не убивал.

— Пройдемте с нами.

Это не приглашение. Разрезав изоленту на ногах, они стягивают мои запястья пластиковой петлей наручников и выталкивают меня в коридор. Весь блок пялится на меня — я опять доставил им развлечение. Кто-то тычет в меня пальцами, меня снимают на коммуникаторы: я же звезда экрана.

— Вы не имеете права! Я Бессмертный, тысячник Фаланги! Тычками меня гонят к аэрошлюзу, где под парами ждет турболет.

— Вы не понимаете, с кем связались! У меня в комме номер сенатора. Один звонок до министра. Я освобождал Барселону…

— Конфискуй коммуникатор, — говорит один полицейский другому. — Приобщим к делу.

И у меня воруют мой браслет.

— Вам всем хана! Всем! — Я дергаюсь. — Когда об этом узнает Беринг…

— В Европе все равны. — Он машет рукой, шлюз зарастает, турболет отваливается в пропасть.

— Хотя ваших-то в Барселоне даже не ранили никого, не то что наших, — напоминает мне на ухо тот, что заламывает мне руки. — Ваши-то со спящими сражались.

Я обмякаю.

— Кто такой этот Магнус Янсен? Когда я успел его убить?

— В купальнях «Источник». Мы тебя обыскались, Николас Ортнер Двадцать Один Ка.

— Фред? — говорю я вслух.

Абсурд! Они же не повесят на меня эту идиотскую смерть! Судите меня за то, что я сжег заживо двести верещащих бандерлогов, и оправдайте, потому что я защищал женщин и детей, — но за то, что я пытался откачать того толстячка? За то, что я делал искусственное дыхание мертвецу Фреду?!

— Он утонул, я хотел его спасти!

— Нам все равно, парень. Мы тебя взяли, теперь дело за судом.