Бардадым – король черной масти - Юрий Гончаров

Он до сих пор не чувствовал действия водки, будто и не пил совсем.

Сев на колодезный сруб, он перенес через него и свесил над бездной колодца одну ногу, затем другую. Мелькнула мысль – выдержит ли канат, когда он повиснет на нем вместе с немалой тяжестью акваланга? Канат вроде прочный, испытан на троекратный вес, но ведь бывают всякие неожиданности…

Босых ног, неприятно их щекоча, коснулся поднимавшийся снизу холодок.

Евстратов, по-солдатски исполнительно, с таким выражением на своем белобровом лице, будто это он, а не Костя лез в колодец, покрепче расставил ноги и, заранее напружинивая мускулы тела, крепко сжал своими мозолистыми ручищами мастерового белую змею каната. Рядом с его кулаками положил на канат свои руки и Петька, весь обратившийся в один только веселый интерес, глядевший на Костю так, будто в экспедиции в колодец главное – это ее необычность, и задумана она специально для того только, чтобы доставить ему, Петьке Кузнецову, забаву и развлечение. В глазах его посверкивали смешинки – от застрявшей в нем озорной выдумки, какое бы это в самом деле получилось лихое представление, если бы пройтись на удивление всему Садовому в Костином облачении по улицам села… Впереться бы, например, в хату к тете Пане, когда она приготовляется спать и шепчет свои наполовину самодельные молитвы перед разукрашенной золотой и серебряной фольгой иконкой, да рявкнуть сквозь маску что-нибудь этакое загробным басом! То-то было бы потом тети Паниных рассказов, клятв и божбы, как к ней в самом своем натуральном виде являлась нечистая сила… Эх, жаль, что он клубный работник, культпросветитель и пример во всем для населения, и нельзя ему, не подобает вытворить этакую штуку!

Скользкие, обросшие слизью, зеленой тиной бревна сруба не давали никакой опоры ни рукам, ни ногам. Костя целиком висел на канате. Придерживаясь за стенки, он лишь направлял свое движение – пока не коснулся ступнями смолисто-черной, звонко расколовшейся под ним воды.

Какой был внизу воздух, можно ли было им дышать – осталось ему неизвестным: во рту у него был закушен наконечник дыхательной трубки; включенный еще при начале спуска аппарат мерно работал, гнал из баллонов дозированными порциями нормальный атмосферный воздух, перемежая их паузами для выдоха.

Вода была так холодна, что, когда Костя погрузился в нее, он лишь короткое время, первые четыре-пять секунд, чувствовал ее холод, а потом чувство холода пропало и сменилось ощущением лишь чего-то очень плотного, что с немилосердной силой сжало, сдавило, стиснуло его со всех сторон. Он понял, что долго не выдержит, самое большее – несколько минут. Его испугала мысль, что в таком холоде он может даже потерять сознание, и он пожалел, что не подумал об этом наверху и не предупредил Евстратова и Петьку, что если от него через пять минут не последует сигнала, то, значит, с ним неладно, и они сами, без его команды, тащили бы его из колодца.

Глубины оказалось метра на два. Ноги его нащупали что-то вязкое, должно быть, донный ил, еще более холодный, чем вода, как бы уколом игл пронзивший своим ледяным холодом все его тело – от ступней до самого сердца. Он пошевелил ногами, утверждаясь на дне, и зацепил за что-то твердое, подвинувшееся от его прикосновения. Видеть он не видел ничего, он точно ослеп – такой густой мрак был вокруг.

Костя согнулся, боками, локтями касаясь стенок сруба, опустил руки и ощупал то, что попало ему под ноги. Это оказалось ведро. Тут же он нащупал еще одно ведро, дырявое, уже почти сгнившее от долгого пребывания в колодце.

Шарить руками в иле как попало – так можно было ничего и не найти. Надо было придерживаться какого-то порядка, системы. Костя прощупал один из углов и, взрывая ил, прошелся руками вдоль стенки сруба в направлении к другому углу. Отступив от него немного, он снова прощупал ил в обратном направлении, проведя параллельно первой вторую борозду. Потом – третью, четвертую…

Акваланг тихо, ритмично, как-то по-живому, шипел, перегоняя по шлангам воздух, подавая его в Костины легкие. Пузырьки дыхания торопливой цепочкой, взбулькивая, едва ощутимо щекоча кожу лица, проскальзывали мимо маски и возносились вверх.

Чего только не попадало Косте под руки! Обломки набрякшего, ставшего тяжелее воды и как бы окаменевшего дерева, кирпичи, консервные банки, обрывки цепи, железные скобы, кадушечные обручи, опять ведра, конский череп, корчажки, мослы… Какого только добра не накопил колодец за долгий век своего существования! Найдя что-нибудь и определив, что это такое, или не определив, а лишь убедившись, что это не то, что он ищет, Костя перебрасывал свои находки в ту часть колодезного дна, которую он уже исследовал, и рыхлил новую борозду.

«Все! – подумал он. – Больше не могу!» Холод обволакивал ему уже сердце. Оно едва проталкивало по сосудам загустевшую кровь, перед каждым толчком напрягаясь с болью, отзывавшейся в груди, и толчок получался не отчетливый и короткий, а какой-то замедленный и вялый: сердце не колотилось, а с натугой качало, точно усталый, теряющий силы насос.

Под руку Косте попала какая-то склизкая палка. Он схватил ее правой рукой и, с удивлением почувствовав на ее конце неожиданную не деревянную тяжесть, левой рукой три раза дернул канат. Канат тут же натянулся и, до боли врезая ему в тело пояс, потащил его кверху.

Маска его была залеплена илом. Даже когда вокруг него появился свет, он все равно ничего не смог различить сквозь мутное и к тому же еще запотевшее изнутри стекло.

Костя сдернул маску. Канат тащил его вверх рывками, прижимал к бревнам сруба. Чтобы не ободраться о них, надо было помогать себе ногами, свободной рукой. Но все же Костя нашел миг и поглядел на то, что в последнюю секунду унес с собою со дна.

В руке его был перепачканный илом топор.

Глава пятьдесят первая

– Гляди, топор! – чуть не оглушил его Петька, вскрикнув над самым ухом, когда Костя, почти не владея своим закоченевшим телом, переваливался через край колодезного сруба с помощью протянувшихся к нему и ухвативших его за плечи, за пояс рук.

Петька тут же завладел топором – и вовремя: он уже выскальзывал из совершенно бесчувственной, одеревенелой Костиной руки; еще мгновенье – и за ним пришлось бы снова лезть на дно колодца.

Евстратов, человек более обстоятельный, неторопливого склада, прежде всего позаботился о Косте: помог ему освободиться от акваланга, тут же поднес бутылку водки и оставшийся кусок огурца.

Костя запрокинул голову, водка, булькая, потекла ему в горло. Он глотал ее, как воду, не чувствуя жжения.

Только убедившись, что Костя жив и малость уже пришел в себя, что руки и ноги его при нем, двигаются и сгибаются, Евстратов тоже обратился к топору.

– Глядите, глядите! Это же кровь! – тараща округленные глаза, с вытянутым, испуганно-изумленным лицом показал Петька на ржавую, с чернотою, слизь по краю про́уха и в узкой трещине на топорище возле самого обуха.

– Кровь… – вглядевшись, произнес Евстратов, но иначе, чем Петька – с озабоченностью и раздумьем, тоном, в котором было больше предположения, чем окончательного вывода. – Вообще-то, – добавил он, отбирая у Петьки топор, близко поднося его к глазам, поворачивая одной стороной, другой, и даже нюхая железо, – вообще-то, конечно, так сразу не разберешься, но похоже…

И поглядел с вопросом на Костю – что скажет он?

Косте никогда еще не доводилось видеть, как выглядит кровь на топоре, пролежавшем к тому же почти полгода в воде и иле старого колодца, и ничего определенного сказать он не мог, но, чтобы не ронять марку, он сделал вид, что рассматривает топор глазом знатока, определять такие вещи ему не в новинку и он нисколько не взволнован и не удивлен своей находкой, а всего только удовлетворен ею, как человек, для которого лишь исполнилось то, что он заранее и безошибочно предвидел, и который, вооруженный своим предвидением, действовал без промаха, наверняка.

– Не будем спешить.. – сказал Костя солидно и веско, профессорски – будто он был маститым спецом, а Евстратов и Петька – его учениками в трудном следовательском деле. – Предоставим это заключение судмедэкспертизе…

Речь его прозвучала не совсем ясно, ибо сведенные холодом губы, хотя и шевелились, но были неуправляемы и как из пластилина.

– А топор-то вроде изваловский… Ну конечно, его! – сказал Евстратов убежденно, продолжая изучать находку, вертеть её и так, и этак. – Помните, Константин Андреич, с сельпо мы образец брали? – и этот такой же… А потом еще Извалова говорила – помните? – что на топорище каленым гвоздем отметина была сделана, – вот она, видите?

– Точно! – подтвердил Петька, изумляясь и этому обстоятельству. – Отметина…

– Так это… как же выходит? – обращая на Костю свое широкое белобровое солдатское лицо с напряженным умственным усилием в глазах, медленно проговорил Евстратов. – Значит, все-таки Авдохин?