Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

— Теперь ты знаешь, почему я не могу уехать.

Хорошо, что у меня поднимается температура. Галлюцинации, круги на воде, в грязи, в красном от пуль небе. Перед глазами возникает длинный ряд склепов со всеми знакомыми мне людьми внутри, каждый в своей ячейке, мы разговариваем, улыбаемся, толкаем крышки, скользящие, как в спичечных коробках. Входит Велида и приносит один из своих травяных настоев. Диего так и не надел брюк, стоит с голыми ногами, фитилек свечи шипит в масле. Он не подходит, качает головой.

— Почему ты не рассказал мне?

Не хотел ни во что меня впутывать, не хотел, чтобы я рисковала жизнью.

Он не волнуется, не плачет, ничего. Никаких эмоций, как у этой войны.

Мы набрали дождевой воды. Теперь в нашей комнате разместилось кладбище тазов. Даже если эта вода и заражена какой-нибудь дрянью, какая разница? Хочу вымыться. Лихорадка выжигает меня изнутри. Я погружаюсь в ледяную, отдающую болотом воду.

Он знал, что я шла за ним, говорит, но решил, пусть будет как будет.

— Дальше так не могло продолжаться.

Впервые за несколько месяцев он спокоен.

Они занимались любовью той ночью, и следующей тоже, и все ночи и дни, пока были вместе. И это было уже не совокупление, а любовь, полная нежности.

Только теперь, когда он вспоминает Аску, у него оживают глаза… рассказывает, как трудно было расставаться с ней, с ее телом, ее затылком.

Легко цепляться за жизнь, когда на улице гранаты сыплются градом.

А наша жизнь — где она?

Далеко, очень далеко… бесполезно лгать. Раненные насмерть, мы проехали по Хорватии, по Украине… остановились в аэропорту Белграда и вернулись умирать в Сараево, в город, где родились.

Голова манекена лежит на столе, глядя на нас широкими подведенными глазами.

Мы искали тело, на которое могли бы опереться… кусок дерева в русле нашей взбунтовавшейся реки, чтобы он перенес нас на другой берег. Но Диего не такой, как я, не может использовать людей… глупый мальчишка сразу влюбляется.

Он не знал, что Аска забеременела, она ему не сообщила. Узнал об этом, когда вернулся в Сараево.

Смотрит на оторванную голову, которая сейчас должна напоминать ему Аску. Она тоже живет в отрыве от своего тела.

Аска жалеет о том, что произошло, впала в депрессию, злится. Ее семью в Соколаце полностью уничтожили… и теперь она чувствует себя виноватой, думает, что Бог ее наказал.

Диего гладит голову с вытаращенными, блестящими, будто от слез, глазами.

— Ты ее любишь?

— Как же мне не любить ее?

— А я?

— Ты — это ты.

Кто — я? Та, чья фотография наклеена на журналистское удостоверение. Надо идти, тащиться на командный пункт ООН, потрясать удостоверением, чтобы меня посадили в один из самолетов, которые даже моторов не выключают: сгружают ящики с медикаментами на взлетно-посадочную полосу аэропорта Бутмира и тут же назад. Но я остаюсь. Как я могу уехать? Катушки пленок падают на пол, и никто их не подбирает. У каждого опасного перекрестка фотографы подстерегают пока еще живого покойника: вот женщина бежит к своей семье, а в нее попадает пуля. Снайперы пленки в ожидании лучшей фотографии, которая принесет им награду.

С гор достигают долины леденящие душу истории. На выходные к четникам присоединяются довольно странные добровольцы. Люди приезжают из-за границы, чтобы поразвлечься. Метким стрелкам надоели симуляции, картонные фигуры.

Сараево теперь — огромный открытый полигон. Охотничий заповедник.

После дождя на асфальт выползают улитки

После дождя на асфальт выползают улитки, скользят, вытягивая из хрупких домиков склизкие бескостные тела. После дождя горожане бродят по лугам, где нет деревьев, между кучами железа и свежими могильными холмиками… радостные, незаметно наклоняются, подбирая этих блестящих моллюсков. Уже несколько месяцев никто из них не видел мяса. Прошел дождь, и теперь женщины улыбаются, вытряхивая свои трофеи на кухне, где царит пустота. Улыбаются дети, наблюдая, как улитки ползут по столу и падают. Велида тоже пришла с пакетом, полным ракушек. Она собирала их тайком в саду, куда обычно никто не заходит… ей стыдно выставить напоказ свой голод.

В кухне стоит слегка приторный запах. Мы поставили кастрюльку на стол и макаем хлеб в бульон из кубиков гуманитарной помощи, в котором были сварены улитки с добавлением турецких специй и боснийского уксуса. Пальчики оближешь!

После Велида скажет, что во всем виновата слишком вкусная еда, вернувшая им счастье, которого у них долго не было, которое обмануло их, обернулось злом.

Впервые за несколько месяцев у Йована заблестели глаза, и серое лицо, в шершавых пятнах, слегка порозовело.

После еды он закурил сигарету из пачки, которую ему подарил Диего. Сигареты «Дрина» сейчас заворачивали в страницы, вырванные из книг, потому что не хватало бумаги, и, само собой разумеется, первыми в ход пошли книги на кириллице. Йовану было жаль, что его культура расходится на курево, но что поделаешь, сигарета после тарелочки улиток — настоящий шик.

Когда снова стало тихо, когда Велида опять начала рубить крапиву и вкусный запах улиток исчез навсегда, Йован ушел.

Уже несколько месяцев он не выходил из дому. Оделся со всем тщанием: шерстяной жилет, широкий галстук, старая маленькая кипа на макушке. Взял сумку, которую носил, будучи профессором в университете, и сказал, что пойдет прогуляться, что прекрасно себя чувствует.

Нереальные слова в этом городе-призраке, в этом доме без света, без стекол — лучшая мебель продана, худшая пошла на дрова.

— Ты куда собрался, Йован?

— В университет.

У Велиды не хватило смелости остановить его, она всегда уважала желания мужа, и ей показалось, что это не самый подходящий момент что-либо ему запрещать. Она лишь попыталась напомнить, что университет разрушен, как и все значимые городские здания, но Йован только кивнул:

— Пойду посмотрю, можно ли что-нибудь сделать.

— Это опасно…

Изобразив улыбку, он произнес старую еврейскую поговорку:

— Кому суждено утонуть, тот утонет и в стакане с водой.

Велида постучалась ко мне в дверь очень поздно, когда стемнело и наступило время комендантского часа: Йован давно должен был вернуться. Она не плакала, но ее голова тряслась сильнее обычного.

Велида беспокоилась, хотя и храбрилась. Она правильно поступила.

В этот день в середине ноября, наевшись улиток и выпив два стакана самогона из риса, приходившего в гуманитарных посылках, старый Йован, сербский еврей из Сараева, биолог, специалист по пресноводной флоре и фауне, всю жизнь изучавший развитие кольчатых червей и одноклеточных зеленых водорослей, вышел на улицу посмотреть на останки своего города, на деградацию своего биологического вида, мирных мусульман, сербов, хорватов, евреев из Сараева.