ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3) - Пантелеймон Кулиш

чайках, и манил его надеждою на совместный поход против Турок.

„Видит Бог совесть мою", уверял он в своей искренности того, которому козаки

приписывали „розум жинбцький". Но сын Потоцкого Андрей, галицкий староста,

отзывался о старом плуте к Тизенгаузу так: „Подозрительна нам верность нашего

приятеля. Хоть и сладко к нам пишет, но на деле та же у него свирепость, что и прежде

была: Орды не отсылает, стоянки нашему войску откладывает на после Рождества

Христова, а цротив господаря волошского замышляет новые враждебные действия

(novam hostilitatemmeditatur) за то, что один он был нашим верным соседом.

Посоветуйте королю поскорее посылать войска свои в помощь господарю. Ибо, хоть

бы король и написать письмо к этому пьяни-

.

847

це, то он только фыркнет (za firkelo b?dzie u niego). Вот какой прекрасный мир

устроил нам Киеель*!

Но Кисель до конца веровал в возможность невозможного, в соединенье

несоединимого, и теперь, в качестве зловредного для Поляков и для нас праведника,

писал королю: „Меня зовут не гражданином, а предателем Речи Посполитої!. Чтб же

делать? Таков ум человеческий. Терпеть самое тяжкое, это—знаки праведника (graviora

pali suat signa beati)*. А Хмельницкий между тем новым ударом ножа в панское сердце

еще раз определил цену Киселевской политике.

Нам опять приходится бродить в кровавых лужах растворенных слезами отцов и

матерей, женщин и детей,—опять приходится описывать ПОДВИГИ „борцов за веру

православную и народность русскую*. Начнем с несчастной женщины, помеченной

Хмелем в число своих бесчисленных жертв.

В 1651 году, во время Берестечской войны, Роксанда Лунуловна находилась в

Стамбуле. Л юдям, окружавшим Л на Казимира, нужно было сочинять о невесте

молодого Хмельницкого такие же слухи, как и о жене старого Хмеля. Множество ушей,

и подлиннее, и покороче королевских, внимало этим слухам и исиесИц, и вот Поляки

до сих пор повторяют нам, что какой-то агент Лупула продал Рокеанду, по словам

турецких летописцев, какому-то венгерскому или польскому магнату за 20.000

пиастров. Этого с них мало: ею де интересовался некоторое время и великий визирь,

Ахмет. Но бегство Хмельницкого из-под Берестечка и падение великого визиря

освободили Рокеанду из унизительного положения.

Тотчас по заключении Белоцерковского договора, Хмельницкий, по словам

Поляков, отправился в Стамбул (отлучка, невозможная для Хмельницкого), и позвонил

мешком золота перед янычарскими очами. Султан Мурад был мадолетен. Турцией

правил ееральский триумвират, с прибавкою женщин. Могущественнейший из

триумвиров, Нехтас-ага, наименовал Хмельницкого сыном своим, убеждая отдаться

безусловно в турецкое подданство. Хмельницкий обещал Туркам все, а Турки

предоставили ему в распоряжение Волощину.

Николай Потоцкий глядел на задуманное Хмельницким вторжение в Волощину, как

па великую обиду Речи ИИосподитой. Но его здоровье требовало отдыха; он передал

свою власть полевому гетману и уехал в Хмельник, где и умер.

348

*

Пока Тимош готовился к походу., в Стамбуле совершился правительственный

переворот, и верховная власть перешла к людям враждебным Хмельницкому.

Хмельницкий не осмелился нападать на Волощину. В то время за Днепром начались

против него бунты, а до Калиновского дошло известие, что вместо 20.000, в козацкий

реестр вписано попрежнему 40.000. Коронный гетман привлек гетмана козацкого к

ответственности. Хмельницкий отвечал, что не может совладать с окозаченною

чернью, но что впоследствии все придет в надлежащий порядок. Калиновский помогал

ему карать бунтовщиков, не подозревая, что освобождает врага отечества от опасных

для него людей; а Хмельницкий ждал только весны, чтобы наступить с Татарами на

волошское Заднестрие. В Стамбул писал он между тем о своем верноподданстве и

грозил, что если не поддержат его, то он будет вынужден повиноваться королю и идти,

куда ему велят, хотя бы даже и на Турок.

Турки сами находились в затруднительном положении и не могли поддерживать

Козаков. Но Хмельницкому нужно было одно,— чтоб ему не мешали. К несчастью для

христиан, породивших такое чудовище, письма его в Стамбул, как и письма Крымского

хана, перехватил искусный в этом деле Лупул и передал их через Калиновского в

Варшаву.

Калиновский высказал Хмелю напрямик, что он поступает предательски. Он

воображал, что этим смутит и запугает Козацкого Батька. Потомок убийцы

Наливайкова отца не в состоянии был спуститься до самого дна в потемки козацкой

души. Хмельницкий не только отвергал свое предательство, как всегда и все, что ему

было нужно отвергать, но еще роптал на Калиновского, что он такими выдумками

дразнит короля, а между тем подсказал ИИсламГирею, что Лупул и Калиновский

нанесли ему смертельную обиду. По малорусской пословице: „чорт у чбрта

епошидався, один моргнув, другой догадався", татарский хан воспользовался намеком

хана козацкого: и к Лупулу, и к Калиновскому отправил он послов, требуя объяснения,

но какому праву письма его были дерехвачепы и вскрыты.

„Да будет хвала Господу Богу" (писал к Лупулу достойный побратим

Хмельницкого), „что мы, не доверяя пактам с королем, и летом, и зимою и во всякое

время держим наготове татарские Ногайские и Крымские войска, которые, прося

постоянно о войне с Польшею, вздыхают к Богу, о чем, вы лучше можете знать; а если

Поляки, разорвавши пакты, отправят против Козаков свое войско,

319

то пускай о том ведают, что нащи Татары умилосердятся над ко завами, и не

перестанут их спасать, как летом, так и зимою".

Луиул оправдывался перед ханом, что это Поляки перехватывали письма, а

Калиновский—что это не его войско сделало, а получил он известие о переписке от

короля.

После того оба хана написали другие письма в Стамбул; но Луиул подослал к

Ислам-Гирею шпионов и узнал, что вееыиоход, к которому они готовятся, направлен

против него.

Не испугался, однакож, господарь, зная, как много значит в защите от неприятеля

богатство, навербовал 12.000 войска с польскими офицерами, можно сказать,

обученными Хмельницким, призвал на помощь Калиновского, а королю написал

отчаянное письмо, заклиная его любовью к отечеству (которое для них обоих не

существовало), заклиная его счастьем Поляков (которые в глазах Л на Казимира были

хуже псов), чтоб он повелел Калиновскому защищать от Хмельницкого вход в

Волощину.

„Этот счастливый и дерзкий человекъ" (писал господарь) „домогается, чтоб я отдал

его сыну дочку, единственную отраду моей старости, и грозит мне войною, а шпионы

мои доносят, что у него войска готовы, и на челе их стоит Тимофей с Карач-беем.

Неверный сын Хмельницкого, вместе с татарским князем, получил наказ-—замучить

отца и отнять дочку, которая, говорят они, при надлежит им как невольиица, так как,

два года тому назад, разбойничьим оружием принудили меня согласиться на это

непристойное замужество".

На свое письмо Луиул получил от короля уклончивый ответ. Король уверял, что он

опасается напрасно: ибо Хмельницкий готовится не на него, а на Речь Посполитую;

уведомлял его, что получил об этом деле самые обстоятельные известия, и успокойвал

господаря, что Хмельницкий не отважился бы нападать на Волощину, землю,

принадлежащую султану, под опеку которого сам он теперь мостится.

Получив такой ответ, Луиул обратился с просьбой о помощи к польским панам и

нашел между ними людей, иначе к себе расположенных.

Гетман Калиновский, о котором говорили, что и сам он имел виды на руку

Роксаяды, велел сыпать широкие окопы в своих добрах под горой Батогом и

расположил в них обоз, под предлогом обеспечения Речи Посполитий от набегов Орды

и казацких замыслов.

350

,

Выбранное для лагеря местд было неудобное; но оно стояло на пути Хмельницкого

и заслоняло Волощину от козакотатарского вторжения. Панята обещали прислать

сильные хоругви. Во всех магнатских замках готовились к походу, который молодым

аристократам представлялся романтическим. Все дали себе слово не допустить, чтобы

прелестная княжна, миновав Потоцких, Вишневецких, Калиновских, очутилась в

объятиях дикого неотесы-козака. Это говорят польские историки, забывая, что их

Потоцкие, Вишневецкие, Калиновские не брезгали брачным союзом с женщиною,

находившеюся в унизительном положении одалиски, равно как и все нанята,

заграждавшие рыцарскою грудью дорогу дикому неотесе-козаку