Королевская кровь-4 - Ирина Котова

— Поспишь сегодня здесь, — сказал он, оглядывая мрачного бермана. — Одевайся, я тебя накормлю.

— Я должен выйти сейчас, чтобы добраться до столицы, — Эклунд не двинулся с места. — Давай свое зелье, и я пойду. К утру доберусь до станции и сяду на поезд.

«Не хочу оставаться в жилище проклятого колдуна», — так это звучало. Черный понял, улыбнулся.

— Я отправлю тебя в Ренсинфорс Зеркалом. А сейчас одевайся. Зелье получишь завтра.

Берман рыкнул, ощерив клыки — но сдержал себя. Достал из узла одежду, обувь.

— Зачем тебе это? — спросил он после того, как разделил с колдуном его скудный ужин. Неудивительно, что Рибер так уминал Марьянкин хлеб — консервы, разогретые на плите, сухари, чуть подгорелая каша.

— У тебя свой долг, у меня — свой, — ответил Людвиг Рибер, вычищая тарелку. — Ты рискуешь собой, я — всем миром.

Больше они не разговаривали. Темный долго мыл посуду, отскребая пригоревшую кашу, выключил свет и лег спать.

Марина, Иоаннесбург, день свадьбы принцессы Полины

За дверями в покои Полины творилось священнодействие. Сновали туда-сюда горничные, необычайно торжественные и деловитые — но, как я могла заметить, иногда романтически улыбавшиеся. Там гудели голоса, то веселые, то успокаивающие. Улыбались все — даже охранники у дверей Пол.

Мы, сестрички будущей королевы Бермонта, периодически выскакивали из своих покоев, надеясь заглянуть в открывшиеся двери. Поля строго запретила появляться в процессе ее преображения, но любопытство отказывалось сдаваться.

У меня в гостиной уже сидели Алинка и Каролина. Мы все были одеты в красные платья, простые, с длинными пышными юбками и длинными рукавами, и, как ни смешно, Каролинка, накрашенная и причесанная, выглядела старше нас с Алиной. Ани, уже переодетая, и сейчас нашла себе дело — оставалась у себя в покоях, непрерывно созваниваясь с подчиненными.

— Мы похожи на ягодки брусники, — сказала я ехидно, оглядев нашу троицу. — Или на девочек-вишенок с детского утренника. Издалека будет видать. Хорошо, хоть, в Бермонте традиция выходить замуж на закате, а не рано утром. Все без спешки отоспались, оделись, накрасились. К тому же принимающая сторона неплохо экономит на пропитании гостей — все успеют пообедать и не будут взирать на новобрачных голодными и жалобными глазами.

Кажется, я тоже нервничала — за сестру. Нервничала и болтала всякую ерунду. Каролина снисходительно посмотрела на меня и снова уставилась в зеркало — она подкрашивала губы.

Али подняла на меня рассеянный взгляд и нахмурилась, пытаясь понять, о чем речь. Сестричка сидела с учебником, что-то бормотала себе под нос, и в реальность возвращалась с трудом.

— Полли, наоборот, возмущалась, — возразила она занудно, — ругалась, что вышла бы замуж спросонья и не успела бы понервничать, а тут целый день ждать — с ума сойти можно.

Я хотела ответить в том духе, что даже сумасшествие не убережет сестрицу от династического брака, но тут в дверь постучали, вошла горничная Полинки и сделала книксен.

— Ее высочество велела позвать вас, — сказала она, раздражающе улыбаясь, — она одета.

— Ну наконец-то, — пробурчала я, вставая. Каролинка ловким броском обогнула меня и кинулась к двери — только взметнулись красные юбки. Я подошла к Алинке, снова уставившейся в учебник, и щелкнула ее по носу.

— Пора, ребенок. Пошли перенимать опыт. Это и нам когда-нибудь грозит.

— Если я доживу, — сказала она уныло, захлопывая книгу.

Двери в покои Пол были открыты, но невесту закрывала застывшая на пороге Каролинка. Я обошла ее и тоже оцепенела. Эта высокая, прекрасная и взрослая женщина, чуть бледноватая, с огромными голубыми глазами и светло-русыми волосами, убранными в простой узел на шее, просто не могла быть нашей пацанкой Полиной. В ее гостиной тонко и нежно пахло розами и свежеглаженной тканью, чистотой и волнением.

— Ну что вы молчите? — с нервной улыбкой спросила она, суетливо поправляя юбку платья. — Все плохо, да?

Ах, какое это было платье! Если мы были просто брусничками, то Полина — лесной брусникой в сочной траве. Юбка с темно-зеленым, как хвойные и мшистые сопки Бермонта, подбоем, поднимавшимся по шифоновому струящемуся пуху до середины голени и останавливающимся у опояска цвета старого золота. Выше начинался спелый клюквенный цвет, перехваченный на поясе тем же старым золотом, закрывающий грудь и плечи — в узком вертикальном вырезе мелькала светлая кожа — и спускающийся строгими рукавами до запястий. Обручальная пара на левой руке и простые серебряные серьги — вот и все украшения. Большего ей не было нужно — все равно драгоценности никто не заметит. Будут смотреть только на нее.

— У меня просто нет слов, — призналась я, чувствуя, как внутри все расклеивается и к глазам подступают слезы. — Мне жалко тебя отдавать, Поля. Ты такая непривычная… и красивая. Очень красивая!

Она улыбнулась неуверенно, вдруг скривила губы и шмыгнула носом.

— Только не плачьте, выше высочество! — с тревогой попросила статс-дама Сенина. Она, оказывается, тоже была здесь, но я ее просто не заметила. — Весь мир ждет вашей свадьбы, негоже идти на нее с красными глазами. Будут потом говорить, что вы ее не желали.

— Не буду, — заверила ее Полина. — Я жду больше целого мира, поверьте.

Марья Васильевна улыбнулась с гордостью, как будто рассматривала картину, вышедшую из-под ее руки — и покинула комнату.

— Страшная женщина, — тихо поделилась Полинка, — мне кажется, что если, не дай боги, я упаду там в обморок, она потащит меня на себе.

Я хихикнула — и это мгновенно разрядило обстановку. Мы полезли обниматься, осторожно, чтобы не испачкать друг друга помадой, хвалить друг друга, приободрять. Я только что поняла — в наш дом она ведь больше не вернется. Будет приезжать, гостить, возможно, сбегать к нам выпить чаю и поболтать, но жить она навсегда уходит в другое место. В другую семью.

Слезы опять зацарапали изнутри, и как назло, закурить было нельзя — не в покоях же Полины. Да и берманы очень чувствительны к запахам. Придется потерпеть.

— Как ты себя чувствуешь? — задала я банальнейший из вопросов. Пол, придерживая юбки руками, прошла в сторону туфель, надела их, став еще выше и величественнее. Она ярким пятном отражалась в окне — там уже наступал зимний сумрак.

— Да как сказать, Мариш, — проговорила она, поглядывая на себя в зеркало. — Одновременно охота и смеяться и плакать. Вот тут, — сестренка показала на живот, — и от макушки до пяток будто дрожит струна. Жутко мне так, что руки леденеют, и в то же время я самая счастливая на свете. И на затылке волосы дыбом, и слезы постоянно пытаются пробиться. Вроде и страшно, и весело, и уже по вам скучаю, и хочется поскорее к Демьяну. И еще это предсказание…