Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пропуск выписали мгновенно, двинулся по лестницам и этажам. У всех ключевых точек — это увидел сразу — стоял вооруженный вахтер. Документы проверяли вежливо, но въедливо: стоял напротив чекиста, а тот сначала бросал взгляд в паспорт и сразу — в лицо. И так несколько раз. Наконец оказался перед приемной, здесь случилась последняя проверка, вошел. Пчелиный улей гудел — разного возраста, разных званий — и с тремя шпалами, и с пустыми петлицами мерзкого крапового цвета, все шумели, в меру, конечно, обсуждая свои личные дела и проблемы. Секретарь — молодой человек лет двадцати пяти — раскрыл паспорт:
— Вы звонили? Хорошо, я сейчас доложу, вы подождите, — и скрылся за дверьми, которые Корочкин помнил очень хорошо. Только теперь дошло до него, что пришел он, ни много ни мало, — в альма-матер. «Господи… — едва не покачнулся, — это надо же… Иду по лестницам, балясинки точеные, панели дубовые, люстры, а я не соображаю ничего. А сколько здесь пройдено, по паркету этому фигурному, поистерся-то паркет, надо думать, — у преемников куда как больше работы…» Словно глаза открылись — и секретарь, вновь появившийся с приторной улыбкой, сразу же напомнил кого-то. Усики — вот в чем тут было дело. Как у кого? У Ягоды — того расстреляли, не стал бы секретарь вязаться. Под Гитлера? А что, очень даже похоже. Улыбнулся в ответ: «Вы мне напоминаете одного очень известного и значительного человека». — «В самом деле? — расцвел секретарь. — Мне это многие говорят. Мы с Олегом Константиновичем — на одно лицо, правда?» — «Да-да, я только сейчас это понял. Вы его родственник?» — «В нашей организации родственникам запрещено служить в одном учреждении. Нет. Он двоюродный брат моей тетки по отцу. Это не считается родством. Проходите, товарищ майор ждет», — и предупредительно распахнул створки.
Вошел. Все по-прежнему — шкафы, столы, стулья, ковер, люстра и зеркало. Бережливые… И лампа под зеленым абажуром та же. Вот только на тумбе вместо Столыпина — задумавшийся Ильич… Зуев сидел за столом и едва был виден — прежний владелец кабинета, генерал, был крупный мужчина, стол под ним не казался огромным. А этот… Комарик.
— О-о! — поднялся Олег Константинович, снимая очки, — дальнозоркость все же давала себя знать: возраст. — Привет, Игорь, да как же я рад тебя видеть, как же рад… — Широко раскинув руки, шел навстречу. Встретились перед книжным шкафом, за распахнутыми створками которого стояла копия с портрета Ленина работы Исаака Бродского: Ильич шагал от Смольного собора без крестов над куполами навстречу ветру Октября.
— Ах, Игорь, Игорь, сколько лет, сколько зим… — остановился и от растерянности — ведь не Игорь же был перед ним — так и остался стоять с раскинутыми руками. — Вы не Смирнов, — процедил с угрозой. — Кто вы? Советую сказать чистую правду. Цель? Кто? Откуда?
— Слушаюсь! — вытянулся Корочкин, и Зуев узнал. Поблек, скукожился. — Геннадий… Ты… Ну? Чего тебе надо? — направился к столу, Корочкин шел следом, руки так и держал раскинутыми, словно от счастья или неприязни они оказались парализованными. Демонстративно приложив ладонь к уху, спросил:
— Как с этим?
— В порядке, — мрачно сообщил Зуев. — Телись.
— Щас, — улыбнулся. — А помнишь, как мы с тобой воевали? Дела какие делали? Сколько было безудержной, бьющей через край молодости…
— Короче, у меня через полчаса совещание.
— За пять минут, за пять минут, не извольте беспокоиться! — противным лакейским голосом сказал Корочкин. — Не удовольствуете ли чайком?
— Уже заказано.
И верно: вошел секретарь с праздничным сияющим лицом и подносом, на котором стояло все для вкушения и чаепития. Поставил, улыбнулся еще шире:
— По вашему рецепту, товарищ майор! Лучший чай в городе! У нас и предисполкома, и секретарь — все… Да! Пейте, товарищи, вспоминайте боевую молодость, вы ведь гордость наша, молодых, неопытных, а мы учимся у вас — как с троцкистами бороться, с врагами, и вообще! Разрешите идти, товарищ майор госбезопасности?
По лицу Зуева было видно, что секретаря своего он готов порвать на части.
— И-идите, — только и сказал.
И тот удалился — торжественный, озаренный.
— Олег, вспомнил я тут одну историю… — Корочкин погладил ленинский бюст и с большим удовольствием чмокнул его в лысину. — Как троих руководителей подполья здешнего мы кокнули, четвертого — тебя — отпустили с благодарностью. Почему, спросишь? Объясню: четвертый, ты, значит, обретался нашим секретным агентом. Тобою разработка подполья велась, тобою и решилась. А помнишь, как стоял ты у этого стола — вальяжный, значительный? Как учил генерала нашего интеллигентного? Как медаль получил и денег кучу — золотом, между прочим, а я тебе скажу, что золота у нас тогда не было, я лично для тебя достал — у одного ювелира, Гройтман была его фамилия, может, ты его и знал? Он мне с радостью на борьбу с большевиками пожертвовал, сознательный был человек. Где он?
— Расстрелян, естественно. Что тебе надо? Время идет…
— А я смотрю, ты оправился, Олежек. Не боишься больше? Выкрутиться надеешься?
— Надеюсь договориться.
— Со мной? Я ведь отброс общества, пария, изгой и отщепенец, враг. Так ведь?
— Так. Но выхода нет, ни у меня, ни у тебя. Либо договоримся, либо я тебя сейчас застрелю… — выдвинул ящик, достал наган. — А своим объясню, что ты на меня набросился. Мне поверят. Ты ведь не Смирнов. Ты Корочкин, ты сидишь, а если ты здесь — ты сбежал из-под стражи. Разговор короткий, Гена. Ну, так что?
— Е-2, е-4, ходы равные. Но ты, почетный чекист, не знаешь, что найдут на моем трупе. В карманах.
Зуев побледнел:
— Слова́, Гена. Но я согласен: убирайся. Более того. Я дам тебе документы, денег, только уходи.
— А на улице меня догонят по твоему приказу, документ же и деньги ты объяснишь обстоятельствами операции. Нет.
— Напрасно не веришь. Так очень трудно жить, Геннадий.
— В самом деле? А я уверен, что три твоих товарища… Да что там — три. Скольких ты
