Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

хуторянами плац. Призывники выстроились уже у церковной ограды; лошади в поводу. Перед строем кучковались старики, атаман и войсковое начальство; за ними — цветной разлив бабьих платков и шалей.

— Прособирались мы с тобой, Мансур, — упавшим голосом проговорил Стефан. — Никак остатние…

Володька подбадривающе мигнул:

— Без нас свадьбу не зачнут, не пужайся. Мы самые главные дружки. И не выкликают еще. Вон едут, не торопятся.

— Ага, ага, Тимка Волков на белой Крале! А с ним кто? Не угадаю. И лошадь чужая…

— Дружка позабыл, ха! Терентий Буров.

— Тере-ешка-а?! — округлил глаза Стефан. — Дак на его… похоронка! Мы его и поминали.

— Из плену он. Вчера как вернулся, — пояснил Володька, знавший в хуторе все свежие события.

— Ишь он! Взаправду он, Терешка…

— Брехать стану? — обидчиво нахмурился Мансур. — Мы уж с ним успели пропустить за воротник ввечеру.

Рысью обогнули церковь. Спешились, встали в самый хвост.

За есаулом, будто прикипев к его локтю, стоял плечистый урядник с румяным бритым лицом. Он держал наготове какие-то бумажки. Поодаль — кучкой держались около Кирсана Филатова хуторские старики. Насуплены седые лохматые брови; сурово ощупывают глазами ломаный строй — сынов, защитников Дона и казачьей вольницы. Среди разномастных папах Володька угадал старенькую, забитую мучной пылью овчинную шапчонку батьки. Хозяева донской земли оттеснили его к ограде.

Ни среди военных, ни среди именитых не нашел Захарку. «Отлучился куда?..»— подумал, ощущая подкатывающую к сердцу тревогу. Увидал Сидорку на перилах правленческого крыльца, тревога проступила явственнее. «В хуторе, значит… Без вестового он не рискнет уехать…» С новой силой, как и в день после встречи с сотником, его до зуда растеребило беспокойство: с какими такими «уполномочиями» он явился в хутор? Днем на люди глаз не кажет, больше просиживает дома; за ворота выходит после того, как истухнет за Манычем вечерница. За полночь светятся щелки в запрогоненных ставнях окон правления, выходивших на плац из кабинета атамана. Достоверно, Сидорка поставляет ему тайком хуторян; эту ночь, в числе других, побывал в правлении старик Никодим, Ефрема Попова батька. Ясно: тревожит семьи красных отрядников. Арестов покуда не слыхать. Тихой сапой ведет. Надолго ли? «Отослал, наверно, к Борису кого-то… Поджидает ответа…»— решил он. Вздохнул важко — пожалел, не поехал сам в Целину.

Пропустил Володька, когда есаула сменил урядник — выкликает по списку. Отозвался негромко Стефан. Где-то под конец назвали и его.

После переклички место урядника занял поп Гавриил. Облаченный в торжественные наряды, в бархатной камилавке, меченной крестом, мотал бездымным кадилом, тянул гнусаво, благословляя воинство на подвиги ратные.

— Слышь, слышь, Мансур? — Стефан толкал в локоть. — Борьку Думенко шерстит Гаврюха… «христопродавца», «анчихриста»… Во, во… От церкви отлучил. Козел облезлый, тоже, куда и люди…

Оттряс кадилом поп; задирая зеленый клин бороды, выставил для целования золотой узорчатый крест — подводил воинство под клятву господу богу.

Урядник подал команду. Первым к кресту вышел правофланговый, Гришка Крысин. Стефан, кося глазом на церемонию, горячо шептал:

— Появись Борька зараз вон в проулке на своей лысой кобылице… Во, смехота! Сыпанули бы с плацу, навроде груш с ветки.

Володька повел построжавшим взглядом, куда указывал не в меру развеселившийся казак, — легко может случиться и такое. В бабьей толпе, дугой охватившей строй, он увидал сестру Бориса, Пелагею. Виднелась ее голова в клетчатом платке. Прикрыв пальцами рот, она со страхом глядела на батюшку.

Машинально дергал Мансур под уздцы Абрека.

2

Пасхальные праздники отгуляли вольно — в пьяном буйстве, драках, скачках. Хмельной угар захлестнул и гарнизон. Оторванные от жен, от земли, здоровые, молодые, изнывали казаки в сонной одури, нудились в безделье на казарменном режиме. Хуторские хоть украдкой, ночами, но проведывали своих баб, зазноб. Ино-станичникам тоже удавалось прорываться сквозь уряд-нические заслоны. Охальничали на улице — заманивали девок в сады, завязывали им подолы на головах. Находили отдушину в картах; свободные от караулов и разъездов, резались денно и нощно до дуриков в башке.

В страстную субботу есаул Грибцов, снарядив глубокие разъезды, усилив караулы, отпустил сотни ко всенощной. Начесав чубы, надраив полами шинелей сапоги, казаки сыпанули на плац, к церкви. Гульбища начались с полуночи, только-только отец Гавриил возвестил о воскресении Исуса Христа.

Сидорке Калмыкову жилось в хуторе как коту на гумне. Строй его и раньше не касался, а с переходом сотника на новое занятие и вовсе отдалился. Отлежится за день, выдрыхнется, а стемнеет, доставит нужных для допроса хуторян и на все четыре. Домой заря выкидывала — являлся с третьими петухами.

— Дьявол трегубый, опять?.. — ворочалась разбуженная жена, Дашка.

— Спи, короста… Али не известно службу мою рас-треклятую?

Сидорка силком заставлял себя обидеться.

— Звестно…

С тревогой втягивала Дашка ноздрями в потемках запахи, какие приносит каждую ночь ее благоверный. Обостренный, будто у гончей, нюх ловил сквозь едучий табачно-самогонный перегар тончайшие запахи бабьих мазилок, замешанных на сметане или свином нутряном сале. Сметанной жировкой мажется его давнишняя присуха — Стешка Волкова, жалмерка, баба пакостная и неразборчивая в казаках. Уж чем плох муж, Николка? Сказала б, порченый там, квелый, не гожий по бабьему делу… Нет. И дети крепкие от него, и на погляд казак справный. Чего нашла она, дура, в ее Сидорке? Сморчок супротив других казаков, пенек корявый, только и приметина —