У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

(Точь-в-точь, как и тогда, еще в 97-м, в парке нищему, когда велел мне дать ему тыщу.)

Глеб плюхается на расписную скамью и, наклонившись, развязывает шнурки.

– Ну, что стоишь, – поднимает на меня голову, – раздевайся…

Я снимаю зимнюю куртку и, виновато помявшись, напяливаю ее на резную курочку. Глеб по-хозяйски уже нашарил себе шлепанцы…

– Ну, что стоишь, – еще раз повторяет Глеб и, опережая хозяйку, приглашает меня в столовую.

Посередине горницы продолжением русской сказки свежеструганый стол. На стенах – иконы и лики и разве что не хватает горящих в лампадках свеч. Ни дать ни взять – вылитая Лавра.

И вдруг распахивается дверь, и, перечеркнув последнюю надежду своей суженой, с портфелем в руке является сам Николай.

Вся в завитушках, словно взятая напрокат с иконы, исполненная благородства курчавится чудотворная борода.

Николай проходит к столу и, наклонившись к товарищу по перу, троекратно с ним лобызается.

Глеб меня представляет:

– Михайлов!.. Ну, что повесил нос… – и с раскатистой хрипотцой азартно гогочет.

Я стою и молчу.

Завершая знакомство, Глеб уточняет:

– Продавец моих книг…

– Ну, если продавец… – уважительно соглашается Николай, – тогда другое дело.

3

На свежеструганом столе нашаренная за образами уже наполовину початая «белая головка». Глеб называет Марину уже не Валей, а Наташей, а меня, почему-то обозначив Игорем, просит прочесть свои стихи.

Я сижу и молчу. Марина приносит макароны по-флотски с мелко нарезанными кусочками сосисок. Николай достает из портфеля три складных стаканчика и предлагает первый тост – за упокой души Коли Рубцова.

Глеб отодвигает тарелку и начинает рассказывать про Колину кончину: у Коли отходняк, и, сцепившись с этой курвой, он катается в избе по половицам. Глеб эту падлу знает, и она ему ровно через год позвонила. И пригрозила: «Если будешь о Коле вонять – задушу и тебя!»

…Бутылка уже пустая, и, еще раз пошарив за образами, Николай достает теперь уже початый шкалик. Обезоруженная Марина приносит квашеную капусту и вместе с солеными огурцами маринованные грибы. И следующий тост поднимается за Республику Коми: если положить руку на сердце, то Николай и Глеб – оба не русские, а зыряне. И православный Николай, подпевая своему единоверцу Глебу, дает этому содружеству такую историческую оценку.

Оказывается, Республику Коми населяют одновременно два великих народа: один народ хороший, а другой народ плохой. Хороший народ – это, значит, русские, а плохой народ – это, значит, жиды.

И оба, очень довольные этой шуткой, простодушно умиляются.

Я сижу и молчу.

Глеб замечает, что я какой-то пристукнутый, и, решив мне кинуть леща, кивает на меня Николаю:

– Он, – улыбается, – не еврей…

Мне (поворачивается):

– Ты не еврей?

И снова поворачивается к Николаю:

– Я его сам обрезал…

Опять кивает на меня:

– А если даже и еврей (хохочет)… тогда ты мой брат…

Николай загадочно наклоняется и откуда-то из-под стола вылавливает еще один початый шкалик.

Глеб замечает:

– Смотри, какой у него красный «шнобель»…

Но Николай его поправляет, что «шнобель» у меня совсем не красный, а розовый. Как у отца Эммануила, которого «благословили на седьмую посадку». Вот у него-то нос был точно такого же цвета, как и у меня. Да и вообще, по мнению Николая, я на этого отца Эммануила очень похож.

И еще, уточняет Глеб, на Давида Самойлова.

Однажды, рассказывает, присылают к нему курьера. С тобой, объясняет Глебу курьер, желает выпить Самойлов. Глеб к нему приезжает, и Самойлов ему и говорит: «А ты, – смеется, – оказывается, трезвенник».

Николай вынимает из кармана пятихатку и протягивает ее Глебу.

Я говорю:

– Ну что, пора собираться.

Глеб говорит:

– А не послать ли нам гонца…

Я говорю:

– Уже надо ехать…

Марина говорит:

– Глебушка у нас молодец…

Николай говорит:

– Да вообще-то бы не помешало…

Глеб говорит:

– Давай, читай… – и называет меня теперь уже не Игорем, а Сашей. – Ты, – спрашивает, – русский или нерусский…

Марина повторяет:

– Глебушка у нас молодец… – и я подхватываю Глеба за локоть.

Николай опускает курчавые локоны на стол и упирается лбом в кулаки. Марина берет Глеба за другой локоть, и сантиметр за сантиметром мы подталкиваем Глебушку на выход.

…Глеб уже в коридоре сидит на скамейке, и мы с Мариной ползаем по половицам и с двух сторон пытаемся засунуть его ноги в ботинки. И всякий раз, когда, казалось бы, ступня уже нашла свою пристань, в последний момент Глебу все-таки удается ногу подвернуть – и уже было наклюнувшаяся гавань оказывается у него за бортом. Ну, вот, наконец, наш Емельян Пугачев прищучен, и остается только завязать ему шнурки.

Но до победы еще далеко, и, богатырски сопротивляясь, Глеб теперь валится всей тяжестью тела на скамейку. Мы его выпрямляем, и, не уставая повторять: «Какой у нас Глебушка молодец!», Марина нахлобучивает на окаянную головушку ушанку.

Осталось напялить на Глеба пальто, и здесь уже включаю всю свою изворотливость я. Я хватаю Глеба за подмышки и, удерживая в вертикальном положении, прицеливаюсь в уже заготовленные Мариной рукава, и теперь самое главное, чтобы обе руки вошли в каждый рукав одновременно.

Весь запакованный, но не смирившийся и удалой, Глеб, наконец, предстает во всей своей красе. Как справедливо заметил саркастический Алексеев, «красавец Соловьев-Седой». Ведь, наверно, недаром академик Панченко сравнивал Глеба Горбовского с Бетховеном.

Мы этапируем Соловья-разбойника по ступенькам. Отрывая пальцы Глеба от перил, уже не на шутку вспотевшая Марина направляет его в мои объятия. Пытаясь самортизировать свободное падение, я принимаю всю тяжесть его тела на себя. И в это время на пороге неожиданно возникает Николай.

Напоминая довольного собой «вышибалу», Николай теперь уже раскачивается на крыльце и, наблюдая картину Глебушкиного выдворения, добродушно улыбается.

Униженные и оскорбленные

За чтение стихов Глеба Горбовского я был неоднократно бит.

В конце пятидесятых во время демонстрации на Красной площади я прочитал Постучали люди в черном…  – и оскорбленные услышанным трудящиеся чуть меня не пристукнули транспарантом.

В начале шестидесятых во время семейного торжества я прочитал А я живу в своем гробу…  – и оскорбленный услышанным родственник раскровенил мне прямым попаданием сопатку.

В середине шестидесятых, возвратившись с Колымы, в кругу семьи я прочитал На тряских нарах нашей будки…  – и оскорбленные услышанным родные для моего обуздания вызвали из психиатрической клиники санитаров.

В конце шестидесятых «в исполнении рабочего диоритового отряда Анатолия Михайлова» на Магаданской радиостанции «Разведчики золотых недр» прозвучала «посвященная старшему технику-геологу Вере Макрушиной» песня Приходите ко мне ночевать…  – и оскорбленная услышанным возлюбленная, усомнившись в моей целомудренности, разбила о мою голову бутылку с пивом.

В начале семидесятых на Чукотке в кругу товарищей по производству я прочитал Зачем он роет эту яму…  – и оскорбленные услышанным работяги чуть меня не прибили лопатами.

И, наконец, в середине семидесятых во время коллективной пьянки я прочитал, что я за бомбу – не за пироги…  – и оскорбленные услышанным собутыльники накатали в КГБ заявление, в котором пожаловались, что я грозился взорвать барак.

Мой глеб

У каждого за пазухой кирпич, а у меня – Горбовский.

Дал Глебом в рыло – и такая радость.

Плач пойманных уток

Еще в 62-м во времена своего похода к Михаилу Светлову я обнаружил у Иосифа Уткина удивительные строчки:

Тиха легавая, как мышь

…………. но кряки чутки —

и, криком огласив камыш,

обидев суку, смылись утки.

А вот у нашего Старика такой номер не прошел, и вместо « юга » (с легкой руки Глеба Горбовского) Валиным « серым шейкам » придется теперь породниться с « ягелем-мхом » ; и когда этот Валин текст, обозначившись моей мелодией, обернулся слезоточивым стенанием, вооружившись которым (как в свое время говаривал Булат Шалвович) « даже не стыдно ходить по электричкам », мой « будущий издатель и рупор израильской военщины» (так моего друга охарактеризовал, припечатав к позорному столбу, полковник Комитета государственной безопасности товарищ Горбатых) вдруг загорелся нам всем его вместе запечатлеть, включая и Толю, которому этот Валин стих посвящен.

Мой друг, решив записать наше коллективное пение на пленку, похоже, замыслил эту свою затею всерьез, и Валя, когда я ему об этом рассказал, потом еще все шутил, что у нас теперь будет квартет камерной музыки.