Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— Что же это было за копье? — с трудом сдерживая волнение, спросил Аарон.

Грек долго, молчаливо растирал закоченевшие руки, потом нос и щеки, дотронулся даже копчиками пальцев до уха, прикрытого меховой шапкой.

— Вы там в Англии и Ирландии, — заговорил он наконец, вновь снисходительно улыбаясь, — сидите на краю света, не знаете, даже не думаете о том, что в мире творится. Дания да Норвегия, откуда вы со страхом ожидаете нашествия, — вот весь ваш широкий мир… Вот ты в Краков, наверное, через германские земли ехал, возможно, даже слышал об императоре Оттоне Третьем?

Десять лет назад, перед первым путешествием в Кордову, Аарон наверняка бы возмущенно взвился от такого вопроса, вовсе он не безграмотный неуч, за которого его принимают, — он не только слышал об Оттоне, но состоял при нем — а это мало кому из живущих было дано, — исповедовал императора, свободно входил к нему в спальню, был свидетелем его последней болезни и мучительной смерти…

Но сейчас, в ползущих с унылым скрипом санях, он ответил лишь двумя словами:

— Слышал немного.

— Стоит того, чтобы узнать о нем больше, — сказал грек, потянувшись к бутылке с прозрачным, как вода, согревающим напитком.

И он рассказал Аарону деяния Оттона Третьего. Живо, интересно, точно. Несколько дней рассказывал. Радовался, что его слушают внимательно, с волнением и напряжением. Аарону не надо было изображать внимания, волнения, напряжения. Он исповедовал Оттона, свободно входил в его спальню, был свидетелем последней болезни и мучительной кончины Оттона, он столько слышал об Оттоне от Сильвестра Второго и вот теперь, полулежа в уныло скрипящих санях, слушал рассказ о деяниях Оттона, как будто действительно приехал в Польшу прямо из Англии.

Ведь это был рассказ о делах действительно новых, неизвестных, почти не угадываемых ранее. Ему показалось, что он получил в руки новое, полное издание запретной книги, а из старого издания успел прочитать лишь несколько выдранных страниц: две, три, самое большее четыре. Крутил их в руках, вчитывался, ничего не понимая или понимая мало; и как же по-иному воспринимаются они, когда увидел их уже в ином, полном тексте! Иначе понимается и окровавленный свиток, перехваченный в Цезене, и встреча с Болеславом Ламбертом в дверях комнаты Иоанна Филагата, и изгнание Григория Пятого Кресценцием — даже интерес Сильвестра Второго к фигуре греческого арбалетчика во сне Феодоры Стефании! И понятнее всего гнев и почти отчаяние папы, когда он узнал, что Оттон решил жениться на базилиссе!

Оказалось, прав был приор монастыря святого Павла, сказав как-то молоденькому Аарону: «За Кресценциями стоит кто-то очень сильный». Этот кто-то была Восточная Римская империя — единственная подлинная Римская империя, подчеркнул спутник Аарона по дороге из Вроцлава в Познань.

— Рим — это не Рим, Рим — это Константинополь. Величие империи — это величие не города, а особы. С тех пор как Константин равноапостольный перенес резиденцию величия из мерзостной столицы язычества на Босфор, в новый Рим, посвященный Христу, императорское достоинство непрерывно переходит от Константина Первого через Львов, Михаилов, Юстинианов к Василию и Константину Восьмому, ныне здравствующим августейшим императорам. Сказал ведь сын божий: «Одна паства и один пастырь». Так как же осмеливаются варварские германские короли кощунствовать, надевая на себя диадему и тем самым создавая вторую, самозваную империю? Что является источником соблазна для святотатственного разделения Христова стада? Ничего, кроме глупого учения, что величие Рима — это величие города, а не особы! Когда прекратится раз и навсегда доступ германским королям к Риму, навсегда исчезнет и разделение империи! А как преградить германцам дорогу на Рим? Есть два средства, одно из них я тебе открою, ученый латинист. Нужно навсегда вырвать из рук франков и саксов железную корону Королевства Италии!

— Значит, вы поддерживали Ардуина против Оттона Третьего и Генриха? — спросил Аарон.

От презрительного движения съежились под медвежьей полостью плечи грека. Даже не соизволил удивиться тому, что ирландец, который что-то слышал об Оттоне, может знать, кто такой Ардуин.

— Когда неожиданно буря перед самым пиршеством сорвет и сомнет в твоем саду самые прекрасные розы, ты увенчаешь голову чем придется, но при этом знаешь, что роз ничто не заменит. Действительно, мы поддерживали Ардуина, но только тогда, когда буря божьего гнева скосила роскошный цветок: Оттона.

— Не понимаю тебя. Из того, что я знаю об Оттоне, следовало, что именно он как можно теснее сплотил королевства Германии и Италии.

Аарон чуть не добавил: так тесно сплотил, что после смерти Хильдибалда уже не было канцлеров в каждом королевстве, а только один архилоготет объединенной империи: Гериберт. Но прикусил язык, вовремя сообразив, что тот, кто приезжает в Польшу прямо из Ирландии, не может ничего знать об этих делах.

Грек вновь снисходительно улыбнулся:

— Поживи Оттон дольше, он бы владел уже только одной Италией. Ты слышал что-нибудь о майнцском архиепископе Виллигисе? Перед самой смертью Оттона он намеревался поднять восстание всех германских племен против правителя, который отрекся от своего германского духа. И выбрали бы себе франки и саксы нового короля, наверняка того же Генриха, который сейчас ими правит, а Оттона больше бы уже из Италии за Альпы не выпустили…

— Но Италия тоже, насколько мне известно, взбунтовалась против Оттона.

— Верно сказано, но с бунтами италийцев быстро бы управились военачальники любезных господу самодержцев базилевсов…

с помощью послушной дочери империи — Венецианской республики. Впрочем, открою тебе еще одну тайну.

Аарон не без удовлетворения заметил, что прозрачный, с виду похожий на воду согревающий напиток обладает удивительной особенностью словно волшебным ключом открывать сокровищницу тайн Восточной империи.

— Слушаю тебя со вниманием, государь мой, — сказал он подчеркнуто торжественным, почти молитвенным тоном. «Чем большим будет считать меня простаком, тем больше я узнаю», — весело подумал он.

— То, что я сейчас тебе скажу, было тайной для многих, даже для самого Оттона, по не для Герберта-Сильвестра. Тот много знал, слишком много. Да, это был по-пастоящему опасный враг.

— А тайна? Какая же тайна? — воскликнул Аарон, с трудом сдерживая возмущение, которое вызвали в нем слова грека о Герберте-Сильвестре.

— А такая тайна, что большинство бунтов в Италии против Оттона были задуманы в зале Девятнадцати акувитов в Большом дворце Константина на Босфоре.

— Не понимаю, — совершенно искренне удивился Аарон. — Ты же сам сказал, что эти бунты должны были подавить именно военачальники базилевсов. Только что назвал Оттона роскошной розой, как будто он мил был тебе и твоим повелителям. Зачем же поднимать бунты против того, кто мил тебе и в довершение ко всему — как ты говоришь — тут же подавлять их?

— А затем, чтобы этому милому преподнести большой свадебный подарок в виде подавленных бунтов. Затем, чтобы Оттон понял, что без поддержки базилевсов он лишится железной короны Италии, так же как и германской короны.

— А разве базилевсы помогли бы Оттону подавить бунты и в германских землях?

Грек взглянул на Аарона с безграничным презрением.

— Я ошибался, считая тебя необычайным чудом в море латинской темноты. Неужели ты так туп? Ведь я же сказал тебе, что в том-то все и дело, чтобы король Италии не был одновременно германским королем. Пусть бы германцы свободно выбирали себе королей, пусть бы грызлись между собой лотаринги, франки и саксы, пусть бы истекали кровью в походах против славян или венгров, лишь бы за Альпы ни ногой. За Альпами уже правил бы Оттон, женившийся на сестре базилевсов, правил бы как король Италии с титулом младшего императора, и достаточно сильный, чтобы с помощью наших военачальников и Венеции не пустить германцев за Альпы, и в нужной мере слабый, чтобы выступать против нашего оружия.

— С титулом императора, говоришь? Но ведь ты только что возмущался разделением императорской власти.

— Я говорил о раздвоении империи. Она была бы едина, монолитна, неделима, пусть императоров было бы и трое, как ныне двое: угодный господу самодержец базилевс Василий и угодный господу самодержец базилевс Константин. Величие священной императорской особы покоится на сущности и мощи власти, а не на названии власти. Что из того, что короля Италии называли бы угодным господу самодержцем базилевсом Оттоном? Власть его но сути и мощи своей была бы властью варварского крохотного короля: повелевал бы из Павии или Вероны лангобардским графам, а может быть, и тосканским…

— Не из Рима?!

Грек вновь глотнул прозрачной жидкости.

— Холодно, — сказал он, передернувшись, видно, напиток был неприятен на вкус.