Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

«Но ведь Аким Петрович дал слово — отвечаем вместе», — вспомнил он и, расправив худые плечи, заговорил, поглядывая на Акима Морева как на единомышленника:

— Я понимаю, вопрос, который я затрагиваю, является вопросом государственной важности.

Ага! Вон за что докладчик ухватился! За вопрос государственной важности! Ну, что же. Послушаем. Только в небеса, пожалуйста, не взвивайся, да и не опоясывайся цитатами. А так, попросту — давай… и слушатели будто приварились к докладчику.

— Тормозом ныне является не кто, а что! Это что сильнее любого человека, больше того — сильнее нас всех.

О чем же это он? Что может быть сильнее нас всех? В небеса взвивается докладчик?

— Главный тормоз ныне — трудодень, — сказал Астафьев и почему-то смолк.

— Смело! — проговорил кто-то за спиной докладчика.

Астафьев свое:

— Система трудодня превратилась в силу, тормозящую развитие передовых колхозов. Давайте это проверим на колхозе «Гигант», которым руководит вот уже много лет Иннокентий Савельевич Жук.

Вот тут-то и разбушевалось людское сине море: такие, как Сухожилин, посчитали, что вопрос, поставленный Астафьевым, является антигосударственным, политически вредным, и потому неистово запротестовали; другие, как Иннокентий Жук, полностью согласились с докладчиком, и согласились не молча, а во весь голос. Иннокентий Жук даже вскочил с места и, потрясая кулаками-кувалдами, прокричал в лицо протестующим:

— В «Гиганте» система трудодня кувыркнулась! Рублик ее кувыркнул!

Астафьев, одобрительно кивнув ему головой, продолжал:

— Или давайте мысленно перенесем систему трудодня в один из совхозов, ну, например, в совхоз имени Чапаева — в лучший совхоз нашей области. Как вы на это посмотрите, товарищ Ермолаев?

Ермолаев, сидевший в ложе рядом с Еленой, медленно приподнялся и быстро ответил:

— Ни за что!

— Слышите: директор совхоза говорит: «Ни за что». А ведь рабочие совхоза работают на той же земле, под тем же солнцем и при той же Советской власти. Директор крикнул «ни за что» потому, что система трудодня им не подходит.

— Чем заменишь? Чем? — пронеслось со всех сторон.

— Денежной сдельщиной.

Вот когда по-настоящему взволновались люди полей: Астафьев своими словами ударил по самому больному месту. Трудодень! Вот что наболело. Вот что убивает в колхозниках охоту работать. И зал заговорил, загудел. Вон в рядах поднялись люди и что-то кричат в сторону сцены. Но что? В общем гуле не слыхать.

Участники пленума чем-то напомнили Акиму Мореву озеро в лесу: вот оно тихое-тихое, согретое солнцем, чего-то ожидающее, и вдруг откуда-то вырывается вихревой ветер и взрывает гладь озера.

Секретарь обкома понимал, что люди полей возбуждены, переполнены желанием высказать все, и начистоту. Что ж, не каждый ведь способен взобраться на трибуну и ораторствовать оттуда. А вот с места разве запрещено выкрикнуть наболевшее? И Аким Морев вел заседание не в обычных рамках регламента, дабы не спугнуть правду жизни. Ведь она, правда жизни, иногда напоминает чуткую и осторожную птицу!

— Пусть высказываются, как умеют… и полностью, — отвечал он всем, кто напоминал ему о регламенте.

Но такой порядок как раз и не нравился Сухожилину.

Читайте то, что он записал в блокноте:

«Базар, а не пленум. И полное нарушение коллегиальности: на бюро было утверждено одно, а теперь докладчик несет вредную отсебятину».

Астафьев продолжал:

— Партия зовет нас работать и жить так, как живут и работают рабочие советской промышленности.

— Загнул! — выкрикнул Коровенко.

— Нет. Он тебе еще загнет салазки! — под общий одобрительный смех отпарировал с балкона басовитый Егор Пряхин.

И ему улыбнулся Астафьев, продолжая:

— Да. Это так, и иного пути у нас нет. Но для этого нам положено многое сделать. Колхозники нашего Нижнедонского района, например, единодушно требуют, чтобы в руки колхозов передали машинно-тракторный парк.

Это для большинства участников пленума не было новинкой, но за эти годы все как-то уже свыклись с тем, что машины на полях работают под руководством директора МТС, хотя многие видели ряд нелепостей при таком руководстве и пытались эти нелепости устранить путем жалоб на МТС, проработкой на партийных и беспартийных собраниях. А тут вон как! Передать машины в колхозы. Это уж… того.

В такой тишине и раздался голос Сухожилина:

— На такое антигосударственное дело сбиваете колхозников вы, власть имеющие?

— Я? Нет. Я, наоборот, все время придерживался иной линии: МТС постепенно втянут всех колхозников, орабочат их, и создастся агрогородок. Об этом я говорил на собраниях, писал в газетах… И был с вами, Гаврил Гаврилович, в этом вопросе, к стыду моему, единомышленником.

— Почему к стыду? Защищал принципиальную, партийную линию… и к стыду? Почему? Отвечайте сейчас же!

— А потому, что народ-то, оказывается, умнее нас с вами, Гаврил Гаврилович, хотя высшее учебное заведение, как мы с вами, и не кончал.

Такой ответ Астафьева обрушился на голову Сухожилина, как убийственный удар, и, казалось, окончательно ее пробил, но Сухожилин только тряхнул головой и что-то записал в блокноте.

— Передача машинно-тракторного парка сконцентрирует все силы в одном месте, колхозе, как это недавно случилось в «Гиганте», — Астафьев жадно отпил воду из стакана и заговорил уже более уверенно. — Приняв МТС в свое владение, колхозы нашего района готовы приступить к полному обновлению деревни, что, конечно, пока не под силу отстающим колхозам нашей области. Но и перед ними открыт путь к светлому. Во-первых, им надо накормить землю. Голодная лошадь не в силах везти воз, но и голодная земля не в силах дать урожай. Чем же и как ее кормить? Мы в районе кормили ее путем внедрения травопольной системы, разработанной знаменитым агрономом академиком Вильямсом и дополненной академиком Иваном Евдокимовичем Бахаревым. Чтобы наша земля стала сытой, нам понадобились многие годы. Иного пути у нас тогда не было. Ныне все это можно и должно ускорить.

— Как? — понеслось из зала.

— У нас в области на нефтепромыслах ежедневно сгорает огромнейшее количество газа. А ведь из этого газа можно добыть удобрение — лучшую пищу для земли.

Вот это уже не знай как! Из огня пищу для земли? Но ведь Астафьев не болтун. Иным знают его все и верят каждому его слову. Ошибется — признается. Вон какой линии держался по делам МТС, а ныне сказал: не так думал.

Дальше Астафьев говорил о севе риса, о подборе молочных кормов, о применении новой техники, и большинство участников пленума слушало его с большим вниманием.

«Да. Он забрал всех в руки», — с тревогой подумал Сухожилин и, повернувшись, посмотрел на участников пленума. Увидав, что глаза их прикованы к докладчику, крикнул:

— Низменное: все меняете на кашу. И своей безответственной болтовней восстанавливаете колхозников против рабочих.

Аким Морев всмотрелся в зал и задержался взглядом на Сухожилине. Губы у того искривились, рука что-то быстро записывала в блокнот, а острый нос еще больше вытянулся, словно норовя выклевать буковки.

Зал затаенно затих.

Астафьев поднял глаза, из них брызнул смех:

— Низменное? У нас есть своего рода аристократы: сами каждое утро требуют к столу жаркое, а народу подают одни высокие принципы. И когда с такими моралистами заговоришь о том, что рабочему люду нужно мясо, хлеб, масло, — они кричат: «Низменное. Эмпирики». Тот, кто крикнул…

Астафьева перебили:

— Сухожилин!

Астафьев смутился: Сухожилин — член бюро обкома партии. Как же возражать ему?

«Теперь-то, конечно, он вцепится в меня», — подумал Астафьев и посмотрел в сторону Акима Морева.

— Продолжайте, Иван Яковлевич, — сказал Аким Морев.

«А что из того, что член бюро: за глупость надо пороть всякого», — зло решил растерявшийся было Астафьев и заговорил:

— Партия и правительство озабочены тем, чтобы создать народу изобилие материальных и культурных благ, а такие, как Сухожилин, все это называют низменным. Беда и вред этих людей заключается в том, что они строят «теоретический», а проще — бумажный социализм за своим личным сытым столом. Облепились цитатами и шумят: по таким-то и таким-то цитатам все выполнено — шагай в коммунизм. Народ дает отпор, заявляя, что дело-то не в ваших цитатах, а в хлебе насущном. Сие требование низменное, кричат Сухожилины. Народоненавистники.

— Ой! — невольно вырвалось у Елены в тишине.

Аким Морев впервые в ложе увидел Елену. До этого ему казалось, у него уже все заглохло в сердце и теперь он может говорить с Еленой спокойно, как с любой знакомой женщиной. Даже, грустно посмеиваясь, может сказать ей: «А ведь я недавно очень любил вас…» А тут, увидав ее рядом с Ермолаевым, он вспыхнул, и все на миг смешалось в его уме. И так тягостно стало, что он согнулся над столом, но тут же, собравшись с силами, снова повел заседание, больше уже не глядя на Елену.