Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

и прямолинейно, без малейшего усилия и напряжения. Но ведь и в лирике как таковой картина mutatis mutandis та же! В полифоническом смысловом пространстве поэзии все монтируется со всем, соседство взаимоисключающих стихотворных стратегий рождает то ли резкие диссонансы, то ли гармоничные аккорды – сразу и не определить!

Вот, скажем, где-то рядом с подчеркнуто «архаичной» строкой Сергея Гандлевского («Не сменить ли пластинку, но родина снится опять…») находится в сознании читателя место для демонстративно «новаторского» стихотворения покойного Генриха Сапгира под названием «Море». Этот «текст» и передать-то на письме трудно: звук выдоха-шума – в фонетической транскрипционной латинице что-то вроде «Н-u-u-u-u-h, h-u-u-u-h…». Выходит, что в беспредельных морских милях лирической свободы различия между «архаическим» и «новаторским» более не существует? Действительно, аллитерированный выдох Мандельштам воплотил задолго до Сапгира, и в стихах внешне вполне традиционных, «фигуративных»:

…Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Придет выпрямительный вздох…

И наоборот, Гандлевский отнюдь не сугубо традиционен, свободно применяет и центонные перевертыши классических строк:

…аптека, очередь, фонарь

Под глазом бабы, всюду гарь…

Что же, мы пришли в результате к избитым откровениям о постмодернистском равноправии всех «художественных практик», тотальной деидеологизации «поэтического дискурса»? Нет, и еще раз нет! Безбрежность индифферентной свободы самовыражения – стремительно стала вчерашним днем русской поэзии (если не брать в расчет рудиментарные сетевые эксперименты). Фоновое присутствие в литературном движении полистилистики литературных сайтов, предполагающей парадоксальное равновесие высокого и низкого, нейтрального и пророческого, профессионализма и графомании – все это привело к кардинальному изменению самого статуса поэтического слова. Да, архаические и новаторские интенции в традиционном смысле слова ныне почти неразличимы. Но за их вновь достигнутым тождеством кроется вовсе не перевес «письма» над авторством, не обезличенная нейтральность интонации, но заново обретенная невыносимая легкость ответственного поэтического высказывания.

В самом деле, если границ между языком поэтическим и языком как таковым более не существует, то поэтическими могут стать любой звук, слово, фраза. Все новое – есть старое, и наоборот; в стихотворных строках возможны только повторы однажды уже сказанного. Однако в новой ситуации повторение не исключает творчества. Так, борхесовский Пьер Менар, одержимый странной идеей заново, причем совершенно самостоятельно, написать роман о Дон Кихоте Ламанчском, дословно совпадающий с текстом Сервантеса, испытывает, несмотря ни на что, все положенные художнику муки и радости. Русская поэзия снова становится лирикой, обретает на время утраченные личностные обертоны.

Движение навстречу «новой искренности» в истории русской словесности становится магистральным – в очередной раз после разделенных десятилетиями аналогичных программных лозунгов Аполлона Григорьева, «перевальцев», В. Полетаева. Сюжетные ситуации, еще десяток лет назад казавшиеся экспериментальными, «новаторскими», ныне прочитываются под знаком возвращения к «большому стилю».

Революция в одной отдельно взятой поэзии, или бесплотность ожиданий[512]

Дело даже не в том, что, согласно известному приговору, глуповата должна быть сама поэзия. При чтении некоторых статей, трактующих жизнь и судьбу российского стихотворства, невольно закрадывается мечта, чтобы и критика, посвященная поэзии, лучше бы уж была, как бы это сказать, – попроще…

В прошлые и позапрошлые времена критиков и штатных ценителей истории литературы несравненно больше привлекало многообразие поэтических групп, школ, нежели поиск глобальных тенденций и общих понятий. Скажем, всем ясно, кто такие «поэты-искровцы», но что такое «поэзия реализма»? И как в нее вписать и Некрасова, и Фета; и Д. Минаева, и Полонского? Само собою получалось, что в статьях и книгах о поэзии негласно соблюдалось табу на глобальные обобщения. Ведь только самим поэтам дано – в манифестах и программных речах – придумывать новые «измы», давать терминологические самоопределения.

Ну можно ли вообразить, чтобы добросовестный и всезнающий Семен Венгеров попытался в начале 1910-х годов самостоятельно, опираясь на «научные» данные, выбрать одно из рожденных в манифестах той поры самоопределений постсимволистской поэзии («кларизм», «акмеизм», «адамизм»…)?

Конечно, с русской лирикой второй половины ХХ века случилась особая история. Разрыв между официальной и неподцензурной поэзией был столь велик, что потребность «общего слова», гамбургского счета в оценках до сих пор осознается как одна из насущнейших задач. В последнее десятилетие огромный и, казалось, навсегда скрытый под водой материк неподцензурной русской поэзии 1950–1980-х был – пусть в самом первом приближении – освоен. Стихи многих и многих поэтов потерянных поколений – лианозовцев, смогистов, концептуалистов и т. д. и т. д. – опубликованы и включены в повседневный круг чтения знатоков и простых «любителей поэзии». В середине 1990-х годов в Школе современного искусства при РГГУ было прочитано несколько лекционных курсов по истории современной поэзии. В качестве лекторов выступили непосредственные участники событий: Сергей Гандлевский и Михаил Айзенберг, Лев Рубинштейн и Дмитрий Александрович Пригов. Чуть позднее в свет вышли первые книги, целиком посвященные ранее неизвестным так называемому широкому читателю стихам и поэтам[513].

Среди немалого количества недавних публикаций о новейшей русской поэзии выделяются обстоятельностью несколько текстов Ильи Кукулина и Дмитрия Кузьмина[514]. В их статьях стремление обобщить обнародованные в последние годы факты, предложить новые универсальные алгоритмы развития русской поэзии рубежа столетий зримо выходит на первый план. Компетентность И. Кукулина и Д. Кузьмина сомнений не вызывает: в эти самые годы оба приобрели репутацию не только свидетелей, но и деятельных и дельных участников литературной жизни, ценителей текстов и собирателей новых сообществ литераторов. Важно и то, что оба автора на ты с «литературным Рунетом»: И. Кукулин состоит в редколлегии виртуального журнала Text Only, а Д. Кузьмин много лет курирует известный проект vavilon.ru, в котором есть почти всё: от ежедневной хроники московской литературной жизни до обширного собрания современных стихов и прозы.

При всем различии позиций, обоих авторов объединяет общая теоретическая установка: вывести поэтику нынешних двадцати- и тридцатилетних исключительно из традиций неофициальной поэзии, то есть в обход поэзии «советской», легально печатавшейся. Условно говоря, вместо обоймы «Пастернак – Самойлов – Окуджава…» в ход идет обойма «обэриуты – лианозовцы – авторы рок-поэзии…». Так, И. Кукулин в первой из упомянутых статей прямо говорит: «Авторы, о которых идет речь в этом тексте (Д. Воденников, Е. Фанайлова, Е. Лавут, Д. Соколов, А. Уланов и др. – Д. Б.), опираются в первую очередь на традиции русской неподцензурной литературы». Позиция автора понятна: вписать в общую логику литературного движения имена, не находившие себе места в официальной советской версии поэтической истории, вроде бы важнее, нежели прослеживать родство между белым стихом Левитанского и нынешних двадцатилетних. И нельзя не сказать, что, в отличие от скорых на руку ниспровергателей авторитетов, И. Кукулин аргументирует свое невнимание к «легальной» поэзии советской эпохи весьма взвешенно и основательно, подробно описывает господствовавшую в послевоенные годы