Лезгинка на Лобном месте (сборник) - Юрий Поляков

Но вернемся к литературности Куманькова. Он художник глубокой и разносторонней культуры, воспитанный на идеях великой русской литературы, умеющей вместить «как» в «зачем», а не наоборот. Задача, с которой, кстати, не справились иные западные литературы. Его живопись и графика, помимо созерцательного счастья, вызывают в душе настоящий ассоциативный взрыв, своего рода внутреннее озарение. Иногда художник сам дает зрителю подсказку, как в пастели «Томик Чехова», но чаще он просто уверен, что человек общей с ним культуры поймет и почувствует то, что за холстом, без всяких подсказок. Как писал ровесник Куманькова поэт Владимир Соколов: «Мне важно видеть то, что за стихами!»

Эту высокую литературность изобразительного творчества тонко почувствовал один из лучших писателей советского периода Юрий Нагибин, посвятивший своему сверстнику и однокашнику обширное эссе, где есть и такое наблюдение: «Московские рисунки Евгения Куманькова прекрасны сами по себе, их главный смысл вовсе не утилитарен и уходит корнями в ту вечную тайну человеческого сердца, где лишь искусство правит свой праздник, но все же чистой эстетикой дело не исчерпывается. Куманьков неутомимый собиратель тех московских ценностей, что легко ускользают от поверхностного взгляда. Много незаметной красоты рассеяно по московским улицам, и художник сдергивает с наших глаз повязку равнодушной неприметливости. О, как всем нам нужна сейчас зоркость!»

Говоря о творческом пути художника, нельзя не сказать о том периоде, когда эта мужественная зоркость вышла из мастерской и стала участницей бурной общественно-духовной жизни нашего отечества 80-х годов. Я веду речь о знаменитой статье Евгения Куманькова «Ради будущего», появившейся в 1986 году на страницах «Правды» и впервые за многие десятилетия прямо, остро, глубоко поставившей вопросы сохранения исторического облика Москвы. Но дадим слово самому автору.

«…Я вдруг оказался знаменитым, пошли письма тысячами… – от самых разных людей, молодых и старых, пенсионеров и школьников. Меня ввели в комиссию при главном архитекторе Москвы, и я начал драться за уничтожение “красных линий”, за запрет всякого сноса (в то время существовала такая лавочка – комиссия по сносу). Однажды меня даже избили. Некий человек, дотошный книгочей, как-то вслух произнес цифру: мол, по всем актам Госкомиссии, которая оценивала потери в Великую Отечественную войну, получается, что война уничтожила меньше памятников, чем мы сокрушили своими руками в Москве. Я этой цифрой как-то козырнул и потом, на пленуме Московского союза архитекторов, понял, что такое толпа. Мне кричали, что я враг, что я “оскорбил советских архитекторов, сравнив их с фашистами…”».

Читая нынешние интервью художника, полные горечи и несбывшихся надежд, понимаешь, что вместе с уходом в небытие советской архитектурной доктрины, где, наверное, дольше всего задержался антиисторический пафос интернационал-большевизма, отнюдь не ушла в прошлое угроза культурному наследию России. Просто она видоизменилась: теперь это тороватая постсоветская бюрократия, умеющая обойти любой закон, это нувориши, готовые ради того, чтобы освободить в центре столицы местечко под офис очередных «Рогов и копыт», сжечь уникальный особняк позапрошлого века…

Размышляя о судьбе Евгения Куманькова, о его «хождении» в большую культурную политику, с особой остротой понимаешь, что искусство само по себе не способно победить зло, в том числе и социальное, но оно способно воспитывать людей, которые когда-нибудь научатся злу противостоять…

3

Когда я смотрю на давнюю, 59-го года, пастель Куманькова «Первая зелень (Плотников переулок)», то чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Наверное, потому что сам я вырос в Балакиревском переулке, где тогда еще сохранились вот такие же купеческие особняки – с каменным первым и деревянным вторым этажом, – украшенные резными наличниками. Сохранились еще и высокие дощатые заборы, из-за которых поднимались старинные липы и вязы. А у ворот нашего особняка, отданного под заводское общежитие, стояла на приколе точно такая же «Победа», единственная на весь переулок. Я даже до сих пор помню фамилию ее владельца – Фомин. В «Первой зелени» не видно бетонно-стеклянной Москвы. Она тогда еще только задумывалась в архитектурных мастерских, только начинала проявляться в городских очертаниях.

Но в более поздних работах художника тема столкновения в едином пространстве старой и новой Москвы становится ведущей. Характерно, даже символично это выражено, на мой взгляд, в работе «Реконструкция» (1976). На переднем плане, взбираясь на груду мусора, оставшуюся от снесенного дома, экскаватор заносит громящий ковш над старомосковским особняком, дворянским гнездом, с которого уже полусорвана вывеска «Парикмахерская». (Вот, кстати, типичная куманьковская «литературная» деталь, вбирающая в себя сложнейшую коллизию отечественной истории!) Далее, за особняком, мы видим нагромождения Москвы четырех-пятиэтажной: доходные дома начала XX века и те здания, что строили после революции, в годы индустриализации, когда деревенская Россия хлынула в города. Кстати, именно в эти годы из Рязанской губернии перебралась в столицу и моя родня. И опять-таки совершенно не случайно в отличие от особняка, решенного в золотисто-теплой цветовой гамме (Золотой век?!), здания пореволюционной поры хранят на себе красные тени великого социального пожара. И, наконец, над всем этим поднимаются, уходя в небо, холодные, бело-синие, единообразные многоэтажки Калининского проспекта.

Конечно, проще всего теперь, задним числом, объявить: вот как художник в годы всесилия Совдепии боролся с бездумным поруганием отечественного зодчества. Но все на самом деле гораздо сложнее: Евгений Куманьков прежде всего стремится выразить, перенести на полотно новый, противоречивый облик меняющейся столицы, в котором есть и какофония насильственной модернизации, и гармония неизбежного обновления. Достаточно вспомнить рисунок «Вид на Новый Арбат» (1971), где старинная Москва покорно упирается в белые, тысячеоконные человейники, закрывающие горизонт.

Между прочим, эта мучительная проблема «совместности» гения старины и злодейства современности волновала в ту пору не только художников. В доказательство приведу свое стихотворение, написанное в конце 70-х. Оно о том же, о тех же сомнениях и о поисках путей примирения времен:

Как неярким апрелем припрятанный снегОт лучей посторонних,Я ищу девятнадцатый векВ подворотнях.Старый дом. В нем уже не зажжется окно.Новоселье – поминки.Мне шагать через век. От БородиноДо Ходынки.Есть в модерне какой-то предсмертный надлом.Переулки кривые.Революция за поворотом. Потом сороковые.Где-то рядом автомобили трубят.И дрожит мостовая.И Мне в глаза ударяет стеклянный Арбат.Я глаза закрываю…

И еще одно наблюдение. В последнее десятилетие Евгений Куманьков плодотворно продолжает свою столичную тему, в частности, работает над удивительным циклом «Москва, которой не будет». В этом цикле проявился новый, ностальгический, кустодиевский мотив в творчестве мастера. Или вот передо мной пастель «Праздничный вечер в Плотниковом переулке» (1995).

На первый взгляд это, как сейчас модно выражаться, «ремейк» давней работы 1959 года, о коей шла речь выше. Тот же особнячок. Та же машина «Победа» на приколе. Да и огненные буквы «XXXV Октябрь», горящие на уступах высотки, отсылают нас в давние 50-е годы. Но почему же нет ощущения оппозиционности старого и нового? А потому, что знаменитая сталинская башня, когда-то казавшаяся пиком новизны, теперь, спустя полвека, стала частью привычной, в сущности, старой уже Москвы. Высотка, повинуясь замыслу художника, даже словно чуть накренилась в ту же сторону, что и особнячок…

Примиряющая мощь времени.

Гармонизирующая сила большого художника.

Живая плоть священных московских камней…

2006 г.

Писатели и пипы

Бедным людям не до «Бедных людей»

Некоторое время назад состоялся конгресс в поддержку чтения. Что и говорить, мероприятие нужное и своевременное, ибо общая варваризация общества, неизбежная при любых революционных ломках, самым печальным образом отразилась на судьбе книги в нашем Отечестве, а специалисты говорят сегодня даже о катастрофе чтения в России.

«Как! – воскликнет иной читатель. – Да вы пройдитесь по книжным магазинам! Настоящее изобилие! Никогда не было столько названий и авторов!»

Так-то оно так. Однако есть цифры, заставляющие взглянуть на эту проблему шире – с точки зрения общенародной, а не общечеловеческой, ибо общечеловеческие ценности в нашей стране нынче мало кому по карману. Итак, почти 40 процентов наших соотечественников сегодня вообще не читают, а 52 процента никогда не покупают книг, 34 процента не имеют дома ни одной книги. Далее, тиражи газет и журналов по сравнению с 1990 годом сократились в 6 раз, и всего лишь каждый пятый сегодня берет в руки периодику. Почему это случилось, понятно: скажем, в позднюю советскую эпоху средняя цена книги составляла рубль с небольшим, а это значило – на обычную зарплату можно было купить около двухсот томов. Сегодня средняя цена книги перевалила за сто рублей. Например, мой новый роман «Грибной царь» в магазинах после всех накруток стоит от 180 до 280 рублей. А это уже почти Европа, где доходы у населения, между прочим, на порядок выше наших. Теперь посчитайте, сколько книжек может сегодня купить на зарплату, допустим, учитель – один из главных и традиционных в прежние времена приобретателей издательской продукции! А ведь ему еще надо платить немалые деньги за квартиру и коммунальные услуги, что раньше составляло почти символическую сумму.