Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

Не отмахивается и седобородый внук севастопольского солдата Нестора Воронина, учит уму-разуму сынка покойного Андрея Прокофьича и длинноязыкой Марфы-греховодницы.

Подошел дед Антоша Луков, погладил по головенке Антошку, сказал, туманно глядя в озеро:

— Затопили, Кузьма.

Уселся на опрокинутую вверх дном дощатую бадейку для воды, полез в карман за кисетом. После собрания дед чуял, что спишут теперь его из звена, не пустят больше в озеро. Конец. Отрыбачил, Был рыбак, стал балласт-булыга на дне карбаса: нужда миновала — выбрасывают. Ну ладно, не пустят — их власть. Но с берега никто его не сгонит. Снастью, неводами, мережами будет заведовать. Еще придут, покланяются ему, думал дед.

От тростинки, сунутой в костер под котлом, подпалил цигарку — горькой махра показалась, скомкал в руке завертку, швырнул на песок, слово нехорошее сказал. Обернулся на это слово Воронин, встретились глазами. Взглянуть Антошке — два старых-престарых деда. Да и другим: Сергею ли Петровичу, председателю, Марине, сестричке медицинской, — никому не понять всей разницы в годах Кузьмы Ипатьича и деда Антоши — старики, да и только. И лишь сами они, старики, чувствуют эту разницу по-настоящему. «Молодой, крепкий», — думает девяностолетний дед о Кузьме Воронине. «Остарел ты, дедка, вконец», — отвечает мысленно Воронин, забывая, что и у него-то за плечами шесть полных десятков, прямится, силу в себе слышит.

— Сходи глянь, Кузьма, затопили, — повторил дед Антоша.

Кузьма Ипатьич оставил помазок на карбасе, пошел к бане, из дверей которой по-черному валил едучий дым.. В заветрии стояли Мазин с Марфой, рассуждали. Вертелся возле них вперед забежавший Антошка. Мазин — глазами темен, лицом красен — видно, укорял в чем-то Марфу. Та доказывала свое, рубя белой, до локтя оголенной круглой рукой жаркий воздух. Воронин всегда дивился ее белым рукам: ни солнце озерное, ни ветры — ничто не брало их. «Порода благородная», — игриво отвечала Марфа, когда, бывало, спрашивал ее, отчего такое чудо. Сейчас он даже и не глянул в сторону Марфы. Заслонив рукавом лицо, шагнул в клубы густого дыма.

Антошка, хотя давно уже был в мыслях капитаном траулера, как дядя Леша, снисходил еще до того, чтобы поинтересоваться делами рыбаков-карбасников. Он знал все, что касалось сетей, лодок; знал, конечно, и то, зачем дядя Кузя полез в парильню: посмотреть, правильно ли там установлены мережи. Антошке известно, что сетка, которая натянута на обручи мережей, называется не сеткой, а делью, что связана она из конопляной, льняной или фильдекосовой пряжи и что от воды, особенно от летней, теплой, преет. Упусти время — расползется, как гнилая рогожа.

Каждую неделю, а если жара стоит сильная, то и чаще, дель полагается коптить дымом. Дым — он штука хитрая. Закопти сига, судака, леща — будут лежать хоть полгода, не испортятся. Прокопти дель — тоже не так скоро преть начнет.

— Ладно! — Дядя Кузя выскочил из дымища. Отдышался, повторил: — Ладно. Поддавайте гуще. — И, так же не глядя на Марфу, пошел обратно к карбасам.

Запрыгал следом за ним и Антошка. Заметил, что хотя дядя Кузя и говорит — не обижаюсь, мол, на мамку, а сам не глядит на нее, — серчает, значит. Вот и разберись, как у взрослых устроено: говорят одно, думают иное…

Дед Антоша ушел от костра и теперь брел далеко по берегу, пугал хворостиной нахальных галок, поглядывал в озеро.

Отстукивая дизелем, с озера возвращался траулер.

— «Лещ»! — первым разобрал надпись на носу Антошка.

— «Лещ»! — подтвердил и дядя Кузя.

Не по надписям — по каким-то другим признакам различал он траулеры МРС, как братья-близнецы похожие один на другой: то ли по наклону мачты, то ли по форме капитанской рубки, а может быть, и по голосу сирены… Антошка завидовал дяде Кузе: он таких тонкостей постигнуть не мог, зато глаза его в километровой дали ясно видели черные четкие буквы надписей. Зрением-то он превосходил дядю Кузю!

Днище карбаса было густо промазано, когда Кузьма Ипатьич уселся на бадейку, на которой до него сидел дед Антоша. Но только дядя Кузя не курил. Он просто отдыхал, посматривал на «Леща», причалившего к пристани «Ленрыбы».

— Тот хорошо рыбачит! Этот хорошо рыбачит! Тоже рассуждаешь! — сказал он, как подумалось Антошке, ни с того ни с сего. Антошка успел позабыть, что сам же полчаса назад передавал дяде Кузе мнение председателя колхоза и деда Антоши о своей мамке. — Кто теперь из нас, карбасников, хорошо рыбачит? Коренники — они! — Дядя Кузя выставил палец в сторону «Леща». — Мы с неводами да с мережами, в пристяжке у них идем. Последние мы. Перемрем, старики, — разве после нас возьмется кто за мережи? Ты, к примеру, кем быть мыслишь?

— Как дядя Леша!.. — не раздумывая, отрубил Антошка.

— То-то, как дядя Леша! Все вы заодно… Жизнь так устроена, Антошка. Она — не карбас. Не повернешь, куда вздумается. Ни обратного хода ей не дашь, ни на месте не удержишь. Иной бы и рад якорь бросить: обожди, мол, жизнь, не спеши… Не выходит. Вот на моем веку — была мережа, ладожская называлась, короткокрылая. Пришла с Финского залива другая, с длинными крыльями. Цеплялись было упрямые старики за свою, за исконную, — не выдержали: курляндка-то, завозная, добычливей оказалась. Или дель фильдекосовая, прочная, — разве ей ножку не подставляли? Тоже не получилось. Не остановишь жизнь, нет!

— Дядя Кузя, — Антошка обрадовался интересному разговору, — а ты далеко в старину знаешь? Катерина Кузьминишна говорила — в старину тут у нас война такая шла! Смолу на немцев с крепости лили…

— Катерина Кузьминишна! — Кузьма Ипатьич усмехнулся, не без ласки и гордости представив свою золотокосую белянку. — Коль учительница говорила, значит — верно. Только попутал ты: не немец ходил на Ладогу в старину, а швед. Называлась Ладога в ту пору Нево-озеро. Богатые корабли через нее плыли. Товары на кораблях везли. Из северных, говорят, земель в южные, а с тех обратно. Прямо, сказывают, в Черное море из Набатова водой идти было можно. Понятно дело, видят шведы: корабли, товары, народ работает, хлеб добывает — да и давай!.. Подступили под Ладогу — вот где крепость-то и по сей день стоит, куда вы на пароходе с Катериной Кузьминишной ездили. Не вышло! Ладожане — народ вольный, подпалили дома свои: ни нам-де, ни вам, врагам, — в кремле заперлись. Верно, лили со стен вот этакую жидкость. — Кузьма Ипатьич шевельнул палкой в котле. — Не дались, в общем. Пятьдесят ли лет проходит, сто ли, двести — снова чужаки к нам лезут да лезут. При царе только Петре конец этому разбою пришел. Новую Ладогу, вишь, построили о ту пору. — Антошка глянул на далекие белые звонницы. — Питер построился… Вроде как в тылу мы оказались. Понял?

— Понял.

Антошка мечтательно узил глаза, вспоминал серые битые глыбы поросших бузиной каменных стен в Старой Ладоге, куда возила на экскурсию ребят Катерина Кузьминишна. Такие стены не скоро одолеешь — особенно если с них тебе на маковку кипящую смолу льют. Старинные стены — крепкие. Дядя Леша рассказывал, как уже в нонешнюю войну немцы в ста шагах от Шлиссельбургской крепости сидели, да так в крепость и не попали. А ведь у немцев — не то что в старину у шведов — пушки какие были! Бомбардировщики…

Громоздкое, будто комод, слово «бомбардировщики» породило нехорошее воспоминание. Столбы огня, грохот, прямой, столбами, дым над землей… Люди бегут, прячутся. Мамка хватает на руки его, Антошку, тоже бежит… Прижимаясь к холодной кладбищенской плите, Антошка слышит плач, стоны. А в небе ревет и гудит, а на земле все грохает и грохает. И так было всегда, когда в Набатове кричали: бомбардировщики!

— Дядь Кузь, тыл — ты говоришь, — соображал Антошка. — А как же?..

По Антошкиным серьезным глазам Кузьма Ипатьич понял, о чем хочет спросить парнишка.

— Верно, — ответил он, — еще раз война на Ладогу приходила. Верно, Антошка.

— А чего они? Опять товаров им захотелось?

— Крови, Антошка, надобно было захватчикам на этот раз. Только и на этот раз выдюжил народ. Машины, машины — сотни их день и ночь везли по льду припас к Ленинграду. Порох, пули… Да, не помнишь ты, не помнишь… — Кузьма Ипатьич сам увлекся воспоминаниями. — Разве ж такая тишь в ту пору в Набатове была? Шофера́ в каждом дома квартировали, машины в каждом дворе стояли…

— А солдаты, дядь Кузь, были? Которые воюют?

— Эти тоже воевали, которые с машинами-то у нас квартировали. Был один, фамилию его все на грех запамятовали… Вез хлеб для таких вот, как ты, ершенят ленинградских. А зима тем годом стояла — мороз-зверь, пурга, ветер студеный. Мотор-то возьми и застынь. Шофер туда, сюда, ручку крутит… Никак. Одно осталось — огнем разогревать. Открыл он крантик, пустил из бака бензину на руки, подпалил от искры — в моторе машинка такая есть для огня — и давай!.. Горят руки, кожа трещит, жарится. Боль — сил нету терпеть… А мотор тем часом греется, греется, да и завелся, пошел. Вот как те воевали!..