До самого рая - Ханья Янагихара

стеклянных и пластиковых. Я открыл верхний ящик и потрогал свои шорты, свои футболки. Пол был холодный, покрытый камнем или плиткой, но, приближаясь к кровати, я наткнулся на иную поверхность, которую опознал как коврик из листьев лаухалы, шелковисто-гладкий под моими подошвами, такой же, какой был у меня в комнате, дома. От них в комнате всегда прохладно, говорила Джейн, и хотя они быстро изнашиваются, их нетрудно заменять раз в несколько месяцев.

Когда я добрался обратно до кровати, я долго лежал, не засыпая, потому что подумал: а что, если я действительно уйду отсюда? Если я в состоянии ходить, разве не могут остальные навыки тоже вернуться ко мне? Например, речь? Зрение? Что, если как-нибудь ночью я отсюда уйду? Что, если отправлюсь искать тебя? Разве не здорово? Снова увижу, обниму тебя? Я понимал, что пока никому ничего не скажу, что мне надо тренироваться еще и еще, потому что даже от этой крошечной прогулки я стал задыхаться. Но теперь и ты об этом знаешь. Я найду тебя – я сам пойду тебя искать.

В день, когда я снова встретил Эдварда, я тоже шел. Это случилось в 1969 году, и ты жил у меня всего четыре месяца – тебе еще и года не было. Несколько раз в неделю Мэтью возил нас в парк Капи’олани, где я катал тебя в коляске между стволов дождевых деревьев и кассий; иногда мы останавливались и смотрели, как играют в крикет. Или я шел с тобой к пляжу Каймана и там стоял и смотрел на рыбаков.

Тогда – да может быть, и сейчас – молодой человек с детской коляской был зрелищем непривычным; прохожие иногда смеялись. Я никогда ничего не говорил, не реагировал, просто шел дальше. В то утро я скорее даже почувствовал, чем увидел, что кто-то остановился и уставился на меня, но нисколько не удивился и остановился сам, только когда услышал свое имя, да и то лишь потому, что голос был знакомым.

– Как дела? – спросил он, как будто с нашей последней встречи прошла всего неделя, а не почти десять лет.

– Неплохо, – ответил я, пожимая его руку. Я слышал, что он уехал в Лос-Анджелес, где учился в университете, и сказал ему об этом, но он пожал плечами.

– Я только что вернулся, – сказал он и посмотрел в коляску. – А это чей ребенок?

– Мой, – ответил я, и он моргнул. Кто другой мог бы заверещать от изумления или решить, что я шучу, но он только кивнул. Я вспомнил, что он никогда не шутит и ничего не принимает за шутку.

– Твой сын, – сказал он, словно пробуя слово на вкус. – Маленький Кавика, хм. Или его надо звать Дэвид?

– Нет, Кавика, – сказал я, и легкая улыбка мелькнула на его губах.

– Хорошо, – сказал он.

Мы решили, что надо пойти поесть, погрузили все в его видавшую виды машину и отправились в Чайнатаун, где пошли в мою любимую забегаловку с вонтонами за двадцать пять центов. По дороге я спросил про его мать, и по молчанию, по гримасе, прошедшей по его лицу еще до того, как он ответил, я понял, что она умерла, – рак груди, сказал он. Поэтому он и приехал.

– Как жалко, что я не знал, – сказал я; меня как будто оглушили.

Он пожал плечами.

– Все развивалось медленно, а потом очень быстро, – сказал он. – Она не очень страдала. Я похоронил ее в Хонока’а.

После того обеда мы снова стали видеться. Не то чтобы мы это обсуждали – просто он сказал, что заедет за мной в воскресенье в полдень, можно будет сходить на пляж, и я согласился. На протяжении следующих недель, а потом месяцев мы все чаще встречались; вскоре я видел его не реже чем через день. Как ни странно, мы редко обсуждали, где он был или где я был и что мы делали на протяжении тех лет, что не виделись, или почему, собственно, отдалились тогда друг от друга. Но хотя прошлое было не столько забыто, сколько отрезано, мы оба прилагали усилия – опять-таки никогда этого не обсуждая, – чтобы моя мать не заподозрила, что мы снова видимся. Когда он приходил, я ждал его (иногда с тобой, иногда один) на крыльце, если ее не было дома, или у подножия холма, если она была дома, – и когда Эдвард подвозил меня, он высаживал меня там же.

Нелегко вспомнить, о чем мы тогда говорили. Ты, может быть, удивишься, если я скажу, что прошло много месяцев, прежде чем я понял, что Эдвард коренным образом изменился – и я не имею в виду те перемены, которые случаются со всеми нами при переходе из детства во взрослую жизнь; нет, просто по своим мнениям и убеждениям он стал незнакомым мне человеком. Стыдно сказать, но он выглядел совершенно так же, как раньше, и мне это мешало – я поэтому считал, что ничего не изменилось. Я знал из телевизионных новостей, что на материке полно длинноволосых хиппи, и хотя в Гонолулу хиппи тоже были, никакого гнева или революции здесь в воздухе не ощущалось. На Гавай’и все приходило с опозданием – даже в наших газетах новости были устаревшими на день, – поэтому Эдварда в ту пору вряд ли можно было моментально записать в политические радикалы. Да, волосы у него стали длиннее и пышнее, не как у меня, но они всегда были чистыми, и от этого он выглядел не пугающе, а скорее мило.

Мы оба не работали. В отличие от меня, Эдвард не получил университетскую степень; в какой-то момент он рассказал, что бросил учебу в начале последнего курса и провел остаток осени, разъезжая автостопом по западным штатам. Когда ему нужны были деньги, он возвращался в Калифорнию собирать виноград, или чеснок, или клубнику, или грецкие орехи – смотря какой урожай приходился на это время; он никогда в жизни не съест больше ни одной клубничины, сказал он. Здесь, в Гонолулу, он нанимался на короткие подработки: помогал приятелю покрасить дом или на несколько дней записывался в бригаду грузчиков. Домик, где он раньше жил с матерью, сдавал им старый китаец, который тайно вздыхал по миссис Бишоп, и Эдварду в конце концов пришлось оттуда съехать, но ни это, ни вообще будущее его не тревожило. Казалось, что он почти не задумывается о подобных вещах, и мне это напоминало его детское спокойствие, полное отсутствие неуверенности в