Красный свет - Максим Кантор

Почему я сразу решил, что мой сосед – профессор? Тонкие усики, аккуратно выстриженные и нафабренные, вкрадчивое движение, каким он их поправил, отправляясь в погоню за юной любовницей – да, это профессор университета и его студентка! Принимает экзамены в постели, а потом пьет пиво и кушает бутерброд с ветчиной. Что может преподавать такой тип – географию? Анатомию? Кто станет носить тонкие порочные усики? У медиков – усы пышные, а географы сплошь с козлиными бородками. Игрок на скачках? Банкир? Меня осенило: это профессор философии. Ишь, как брюзгливо скривился, гегельянец! Скажите пожалуйста, такой скандал в приличном отеле!

Вернись, хотел крикнуть я студентке, не понимаешь разве, это твой последний шанс! Радуйся – хоть кому-то ты нужна в этой жизни!

Профессор перегнулся через перила и зашипел в пролет лестницы: «Вернись, Ханна! Слышишь меня, девочка? Вернись скорее, Ханна!» Студентка замерла на полпути – точно пойманная невидимым крючком. Профессор в замшевых тапочках с малиновыми помпонами потянул за леску, студентка дернулась и послушно пошла вверх, склонив кудрявую головку, вытирая слезы. Вернулась, припала к пижамной курточке научного руководителя:

– Ах, Мартин, Мартин… Ты не защитил меня…

– Уйдем отсюда, дорогая Ханна.

Он увлек ее, плачущую, в номер, придерживая жертву за талию, причем полная профессорская философическая рука то и дело соскальзывала с талии на бедро и прогуливалась по плоской еврейской попке. Ханна повернулась ко мне, ее волчье костлявое лицо расплылось в смущенной улыбке. Вероятно, подумал я, даже в уродливой еврейке можно найти привлекательные стороны, нашел же этот профессор.

Дверь за любовниками закрылась, я спустился в бар, заказал настойку, закурил, стал править текст Адольфа – компоновать слова, дописывать рваные предложения. Я в то время работал над финальной версией «Main Kampf» – вчерне написанная, а точнее, наговоренная Адольфом своему шоферу (Георг был не очень компетентным стенографом) и отредактированная Рудольфом Гессом, книга нуждалась в серьезной литературной обработке. Я потратил немало дней, придавая страницам тот легкий и одновременно убедительный стиль – которым когда-то отличался автор.

Я допивал вторую рюмку, когда ко мне подсел профессор философии. Разумеется, он испытывал неловкость; специально спустился, чтобы поговорить. Пригладил усики, искательно заглянул мне в лицо.

– Вы прибыли на съезд партии? Я узнал вас, господин Ханфштангель.

Меня узнавали в Германии многие: видели рядом с Адольфом, а рост мой запоминается.

– Да, на съезд.

– Я недавно вступил в партию. Не мог оставаться в стороне от общего движения. Вообще-то я преподаю философию в Марбурге.

Я промолчал, и он представился:

– Мартин Хайдеггер.

Имя мне ничего не говорило. Впрочем, я встречаю так много людей, что не запоминаю имен.

– Должен принести вам извинение за некрасивую сцену, которую вы только что наблюдали.

– Пустяки.

– Воображаю, как вам с женой было неприятно. Приехали отдохнуть…

– Я здесь не с женой, – сказал я.

– Я так и подумал. Ваша… ммм… студентка?

– Не преподаю.

– Ханна – моя студентка, – профессор философии опять потрогал усики, – весьма одаренная. Но как вы понимаете, я уже не смогу быть для нее преподавателем. Думаю передать ее коллеге Ясперсу….

– Пожалуй. – Я пожал плечами. Имя Ясперса мне тоже ничего не говорило.

– Порекомендовал бы ее своему учителю, доктору Гуссерлю. Но вы знаете, что произошло с Гуссерлем.

– Не знаю.

– Гуссерль – еврей. Мммм, – философ пожевал губами, тронул усики, – В германских университетах засилие евреев. Господину Гуссерлю придется покинуть свой пост… да, покинуть!

– Что же, господин Хай… хайль…

– Хайдеггер, – напомнил он, – Мартин Хайдеггер.

– Благодарю вас, доктор. Итак, вы не любите евреев?

– Я считаю, что в Германии преимущества следует отдать германской нации. К тому же философия – исконно германская дисциплина. То, что в военной истории выражает себя через марш или парад, – в истории духа выражает себя в поступательной логике.

– Витальная сила науки! Вы темпераментный человек, профессор, – не удержался я. – Мы за стеной восхищались вашими победами. Сколько раз?

Он притворился, что не понял.

– А глухие удары? Что это было, господин Хайль… Хайг…

– Хайдеггер.

– Что это было, господин Хайдеггер? Сперва, так понимаю, к нам стучалась стенка вашей кровати, мебель здесь непрочная. А потом? Вот эти глухие удары – бум, бум? Что это было?

Профессор поправил тонкие усики:

– Видите ли, господин Ханфштангель… В постели мы не всегда сохраняем ту же степень цивилизованности, что присуща образованным людям в социальном обиходе. Ммм… да! Но, впрочем, и на митингах, в пылу ораторского вдохновения, нас часто ведет сама энергия действия. Помните колебания Фауста? Что было вначале – слово или дело? Я посвятил немало страниц… Она стояла на коленях… да! – Взор профессора на короткое мгновение затуманился. – Восточный темперамент Ханны…

– Если не ошибаюсь, доктор, ваша студентка Ханна – еврейка?

Хайдеггер сморщился, усики его задергались, щеки набрякли.

– Ханна – еврейка, вы правы. В частности, именно этого не может понять моя супруга. И не может меня простить.

– Вы делитесь своими приключениями с женой?

– Вы с ума сошли! Я все отрицаю, – зашипел Хайдеггер, – но моя супруга здесь!

Господин Хайдеггер кивком головы показал на одну из посетительниц: полная блондинка с длинным носом и тонкими губами сидела у входной двери и не сводила с нас глаз.

– Кто-то рассказал моей супруге, что мы с Ханной посещаем этот отель. Я даже догадываюсь, кто! Догадываюсь! Да, я уверен!

– Кто же? – спросил я из любопытства.

– Фрау Гуссерль, вот кто! Не может простить, что я не поддержал ее супруга-еврея. Ф-фу! Проклятая дура!

– Какие, однако, страсти у вас в Марбурге, – заметил я.

– Гуссерли из Фрайбурга, он ректор университета… но скоро его снимут… снимут… – Профессор философии барабанил пальцами по столу. – Моей супруге именно они сказали, не сомневаюсь! Написали, я уверен, подметное письмо. Вполне в духе Гуссерля… Очевидность! Вот его конек, очевидность!

– Не понял вас, Хайль… Хагг…

– Гуссерль считает, что гносеологическое познание должно быть беспредпосылочным и основываться только на том, что ты непосредственно наблюдаешь. Вот они и наблюдают! Гносеология еврейская…

– Видите, значит, еврейская философия все же существует…

– Существует… существует… – Хайдеггер дергал усиками. – Сейчас я подойду к супруге. Отрекомендую вас как товарища по партии. Скажу, что приехал сюда на съезд. У меня нет выхода, понимаете? Я скажу, что снял семейный номер в надежде, что она ко мне присоединится.

– Куда же денете Ханну?

– Я уже отвел Ханну в ваш номер. У меня не было другого выхода! – Я поднял брови, а Хайдеггер продолжал: – Да, я так поступил! Постучал, и ваша дама открыла. Кажется, она тоже член партии? Я обратился к ней как товарищу по партии, она поняла. Истинная немка!

– Значит, студентка Ханна сейчас в моем номере?

– А что было делать? – Усики дернулись. – Ханна оскорбилась именно потому, что я предложил ей перейти в другое помещение… Она сочла, что я ее предаю… Но необходимо понимать… Есть незыблемые ценности…

– Хотите сказать, еврейка должна знать свое место? – Я не удержался, сказал именно так. Профессор философии прикрыл веки, то было молчаливое согласие.

– Прошу вас, господин Ханфштангель, пусть это останется между нами! – Профессор привстал и послал воздушный поцелуй супруге, сделав вид, будто только что ее заметил. – Mein Schatz! Какой сюрприз!

Я вернулся в номер; уходя, успел увидеть как ловелас подходит к столику, а законная жена встречает супруга улыбкой бескровных губ. В номере меня встретили сразу две дамы – Елена все еще лежала в постели, у ее изголовья сидела костлявая Ханна с сигаретой в углу африканского рта. Ханна напустила в нашу комнату вонючего дыма и трясла пепел на ковер.

– Арендт, философ, – сказала еврейка низким голосом и протянула мне костлявую ладонь. Другой рукой придерживала сигарету у губ, затягивалась постоянно. Она напомнила мне большевистского деятеля Григория Зиновьева. Тот же цепкий фанатичный взгляд, растрепанная шевелюра, мятая сигарета в бурых от никотина пальцах. Зиновьев был крайне жестоким человеком, призывал к массовым расстрелам – впоследствии я немало потрудился, представляя его мучеником сталинской репрессивной машины, но в глубине души я приветствовал гибель этого палача. Ханна Арендт, подобно всем евреям, смотрела на собеседника подозрительно – ей мнилось, что я покушаюсь на ее права. Трудно было представить себе, что всего лишь час назад… впрочем, я умею сдерживать свое воображение.

– Рад знакомству, фройляйн Арендт, – сказал я коротко. – Позволите проводить вас в холл?