Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

ГЛАВА VII

ЦАРЬ ПИРР В БОРЬБЕ С РИМОМ

Во времена бесспорного всемирного владычества Рима греки часто раздражали своих римских повелителей, выдавая за причину римского величия ту лихорадку, от которой Александр Македонский умер 11 июня 431 г. [323 г.] в Вавилоне. Так как воспоминания о том, что на самом деле случилось, были далеко не утешительны для греков, то они охотно предавались мечтаниям о том, что могло бы случиться, если бы великий царь привел в исполнение то, что замышлял незадолго до своей смерти, — если бы он направил свое оружие против Запада и со своим флотом стал оспаривать у карфагенян владычество на море, а со своими фалангами — у римлян владычество на суше. Нет ничего невозможного в том, что Александр действительно носился с такими замыслами. В кораблях и в войске не было у него недостатка, а с такими возможностями самодержцу трудно не искать повода к войне. Было бы достойно великого греческого царя, если бы он защитил сицилийцев от карфагенян, тарентинцев от римлян и прекратил морские разбои на обоих морях; италийские послы от бреттиев, луканцев и этрусков 140 , появлявшиеся в Вавилоне в лице бесчисленных послов от разных других народов, доставляли Александру довольно много удобных случаев, чтобы познакомиться с положением дел в Италии и завязать там сношения. Карфаген, у которого было так много связей на Востоке, неизбежно должен был привлечь к себе внимание могущественного монарха, и Александр, по всей вероятности, имел намерение превратить номинальное владычество персидского царя над тирской колонией в фактическое; недаром же подосланный из Карфагена шпион находился между приближенными Александра. Но все равно, были ли это одни мечты или серьезные замыслы, царь умер, не занявшись делами Запада, а вместе с ним сошло в могилу и то, что было у него на уме. Лишь в течение немногих лет грек соединял в своих руках всю интеллектуальную силу эллинизма со всеми материальными силами Востока; хотя труд его жизни — эллинизация Востока — и не погиб с его смертью, но только что созданное им царство распалось, а возникавшие из этих развалин государства хотя и не отказывались от своего всемирно-исторического призвания распространять греческую культуру на Востоке, но среди непрерывных раздоров эта цель преследовалась слабо и заглохла. При таком положении дел ни греческие государства, ни азиатско-египетские не могли помышлять о том, чтобы стать твердой ногой на Западе и обратить свое оружие против римлян или против карфагенян. Восточная и западная системы государств существовали одна рядом с другой, не сталкиваясь между собою на политическом поприще; в особенности Рим оставался совершенно в стороне от смут эпохи диадохов. Устанавливались только экономические сношения; так, например, родосская республика — главнейшая представительница нейтральной торговой политики в Греции и вследствие того всеобщая посредница в торговых сношениях той эпохи непрерывных войн — заключила в 448 г. [306 г.] договор с Римом; но это был конечно торговый договор, весьма естественный между торговой нацией и владетелями берегов церитских и кампанских. Даже при доставке наемных отрядов, обыкновенно набиравшихся для Италии и в особенности для Тарента в тогдашнем главном центре таких вербовок — Элладе, имели весьма незначительное влияние политические сношения вроде, например, тех, какие существовали между Тарентом и его метрополией Спартой; эти вербовки наемников вообще были не что иное, как торговые сделки, и хотя Спарта постоянно доставляла тарентинцам вождей для войн в Италии, она вовсе не была во вражде с италиками, точно так же как во время североамериканской войны за независимость германские государства вовсе не были во вражде с США, противникам которых продавали своих подданных.

И эпирский царь Пирр был только отважным вождем военных отрядов; несмотря на то, что вел свою родословную от Эака и Ахилла и что при более миролюбивых наклонностях мог бы жить и умереть «царем» маленькой нации горцев, или под македонским верховенством, или в изолированном положении независимого владетеля, он был не более, как искатель приключений. Однако его сравнивали с Александром Македонским; и конечно замысел основать западно-эллинское государство, для которого служили бы ядром Эпир, Великая Греция и Сицилия, которое господствовало бы на обоих италийских морях и которое низвело бы римлян и карфагенян в разряд варварских племен, граничивших подобно кельтам и индийцам с системой эллинистических государств, — этот замысел был столь же широк и смел, как и тот, который побудил македонского царя переправиться через Геллеспонт. Но не в одних только результатах заключается различие между экспедициями восточной и западной. Александр был в состоянии бороться с персидским царем, стоя во главе македонской армии, в которой был особенно хорош штаб; царь же Эпира, занимавшего рядом с Македонией такое же положение, какое занимает Гессен рядом с Пруссией, собрал значительную армию только из наемников и путем союзов, основанных лишь на случайных политических комбинациях. Александр вступил в персидские владения завоевателем, а Пирр появился в Италии в качестве главнокомандующего коалиции, состоявшей из второстепенных государств; Александр оставил свои наследственные владения вполне обеспеченными безусловной преданностью Греции и оставленной в ней сильной армией под начальством Антипатра, а порукой за целость владений Пирра служило лишь честное слово, данное соседом, на дружбу которого нельзя было вполне полагаться. В случае успеха наследственные владения того и другого завоевателя переставали бы служить центром тяжести для вновь образовавшихся государств; однако было бы легче перенести центр македонской военной монархии в Вавилон, чем основать солдатскую династию в Таренте или в Сиракузах. Несмотря на то, что демократия греческих республик находилась в постоянной агонии, ее нельзя было бы втиснуть в жесткие формы военного государства, и Филипп имел основательные причины к тому, чтобы не включать греческие республики в состав своего царства. На Востоке нельзя было ожидать национального сопротивления; господствовавшие там племена с давних пор жили рядом с племенами подвластными, и перемена деспота была для массы населения безразличной или даже желательной. На Западе, пожалуй, и можно было бы осилить римлян, самнитов и карфагенян, но никакой завоеватель не был бы в состоянии превратить италиков в египетских феллахов или из римских крестьян сделать плательщиков оброка в пользу эллинских баронов. Что бы мы ни принимали в соображение — личное ли могущество завоевателей, число ли их союзников, силу ли противников, — мы приходим все к одному и тому же убеждению, что замысел македонянина был исполним, а замысел эпирота был предприятием невозможным; первый был выполнением великой исторической задачи, второй был очевидным заблуждением; первый закладывал фундамент для новой системы государств и для новой фазы цивилизации, второй был историческим эпизодом. Дело Александра пережило своего творца, несмотря на его преждевременную смерть, а Пирр видел собственными глазами, как рухнули все его планы, прежде чем его постигла смерть. У них обоих была предприимчивая и широкая натура, но Пирр был не более, как замечательным полководцем, а Александр был прежде всего самым гениальным государственным человеком своего времени, и если уменье отличать то, что сбыточно, от того, что несбыточно, служит отличием героев от искателей приключений, то Пирр должен быть отнесен к числу этих последних и имеет так же мало права стоять наряду со своим более великим родственником, как Коннетабль Бурбонский наряду с Людовиком XI. Тем не менее с именем эпирота связано какое-то волшебное очарование, и оно внушает необыкновенное сочувствие частью благодаря рыцарской и привлекательной личности Пирра, частью и еще более потому, что он был первым греком, вступившим в борьбу с римлянами. С него начинаются те непосредственные сношения между Римом и Элладой, которые послужили основой для дальнейшего развития античной цивилизации и в значительной степени для развития цивилизации нового времени. Борьба между фалангами и когортами, между наемными войсками и народным ополчением, между военной монархией и сенаторским управлением, между личным талантом и национальной силой — одним словом, борьба между Римом и эллинизмом впервые велась на полях сражений между Пирром и римскими полководцами; и, хотя побежденная сторона после того еще не раз апеллировала к силе оружия, каждая из позднейших битв подтверждала прежний приговор. Однако, хотя греки и были осилены как на полях сражений, так и в сфере государственной деятельности, все-таки их перевес оказался не менее решительным на всяком другом неполитическом поприще; даже по самому ходу этой борьбы можно было предугадать, что победа Рима над эллинами не будет похожа на те, которые он одерживал над галлами и над финикийцами, и что волшебные чары Афродиты начнут оказывать свое влияние только тогда, когда копье будет изломано, а щит и шлем будут отложены в сторону.