«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

В научно-популярной литературе советского периода мы можем найти примеры внешнего сосуществования конспирологических моделей с марксистской идеологией. Ярким примером тому служат работы Н. Н. Яковлева, наиболее известного своей книгой «ЦРУ против СССР». Но наше внимание в первую очередь привлекает его работа «1 августа 1914». Содержанием книги становится анализ причин Первой мировой войны, приведшей к тектоническим сдвигам в российском обществе. Своё исследование автор выстраивает как будто в соответствии с общими методологическими установками советской историографической школы. «В советской историографии рассмотрены и решены коренные вопросы кануна 1917 года. Опираясь на труды В. И. Ленина, советские историки всесторонне раскрыли роль героического рабочего класса, партии большевиков в подготовке социалистической революции», — не без пафоса утверждает Н. Н. Яковлев{658}.

Но заявленное единство подходов оказывается внешним приёмом, скрывающим далеко не ортодоксальный марксистский взгляд на российскую историю того периода. По сути, автор отказывается от классового понимания исторического процесса, вследствие чего «героическая роль рабочего класса» становится лишь риторической фигурой прикрытия. Используя недоступный массовому советскому читателю свод материалов, дореволюционные и эмигрантские издания[32], исследователь предполагает раскрыть те аспекты событий начала XX века, которые, по его мнению, не получили должного освещения и соответствующей интерпретации.

Анализируя ход Первой мировой войны и участие в ней русской армии, историк делает ряд выводов, не совпадающих с устоявшимися, стереотипными взглядами на тот период. Русская армия предстаёт не как отражение «прогрессирующей гангрены самодержавия», орудие неизбежной метаморфозы империалистической войны в войну гражданскую, классовую. Используя обширный фактический материал, Яковлев указывает, что по ряду параметров русская армия не только не уступала, но превосходила вооружённые силы как стран Антанты, так и Тройственного союза. «Без всякого преувеличения можно сказать, что по стрелково-технической подготовке русская артиллерия занимала, бесспорно, первое место в мире»{659}. Это же относится и к уровню стратегического планирования: «К началу Первой мировой войны русская военная мысль во многих отношениях превосходила известное на Западе»{660}.

Совокупность данных факторов и позволила Российской империи вести в целом достаточно успешную военную кампанию, переведя боевые действия в фазу затяжной окопной войны. Учитывая острую нехватку стратегических ресурсов в странах Тройственного союза, победа Антанты представлялась неизбежной. Яковлев особо подчёркивает тот факт, что к 1917 году снабжение русских войск не только не ухудшилось, но, наоборот, количественно и качественно улучшилось по сравнению с первым периодом войны. В этой ситуации возникает вопрос об объективных причинах кризиса февраля 1917 г. Что же стало причиной крушения императорской России? В попытке найти адекватный ответ автор обращается к роли и значению масонства в дореволюционной жизни России и его участию в свержении монархии.

Говоря о феномене масонства в русской политической жизни тех лет, Яковлев призывает отказаться от взгляда на масонские ложи как на собрания «чудаков», целиком сосредоточившихся на обрядово-символической стороне учения вольных каменщиков. Им всячески подчёркивается реальность воздействия «братьев» на политические, экономические процессы той поры, результатом которого становится «превентивная революция» февраля 1917 г. В данном контексте российское самодержавие представляется малосимпатичной, но всё же объективной жертвой деятельности заговорщиков. Естественно, что масонство характеризуется, прежде всего, по степени его связи с крупной буржуазией, что позволяет аттестовать его в качестве объективного противника рабочего класса. Но в то же время автор представляет материалы, свидетельствующие о надпартийной природе русского масонства, включающего в себя силы не только либерального лагеря, но и видные фигуры левых партий. «Верность масонской ложе в глазах посвященных была неизмеримо выше партийной дисциплины любой партии. И когда пришло время создавать Временное правительство, его формирование нельзя объяснить иначе как возможным предначертанием этой организации»{661}.

Целенаправленная деятельность по свержению монархии сопровождалась не только политической борьбой в её чистом виде, но и актами саботажа в тылу воюющей армии, срывом продовольственных поставок в крупные города, спланированными провокациями в прессе, направленными на подрыв доверия к власти. Яковлев рисует настолько впечатляющую картину подрывной работы, «концентрированного наступления буржуазии» на самодержавие, что в её рамках фактически не остаётся места для партии российского пролетариата, которая в официальной идеологической интерпретации и стала «могильщиком» самодержавия. Естественно, что подобное конспирологическое толкование событий начала прошлого века не могло не вызвать острой негативной реакции как со стороны представителей официальной идеологии, так и со стороны представителей общественных наук.

Среди критических откликов «объективистского свойства» как наиболее типическую мы можем назвать работу А. Я. Авреха «Масоны и революция». Структурно и содержательно данное исследование целиком строится как полемический отклик на работу Яковлева, которую Аврех совершенно справедливо охарактеризовал как «решительный разрыв со всей советской историографией»{662}. Центральным тезисом текста становится утверждение о quantite negligeable — ничтожной величине реального влияния масонства на действительные политические процессы того времени. Несмотря на, несомненно, научный характер работы Авреха, необходимо заметить, что и она явно несвободна от идеологического влияния. Говоря, совершенно неоправданно, об «истеричной и иррациональной масонофобии правящих верхов, начиная от носителя верховной власти и кончая департаментом полиции», автор также абсолютно тенденциозно, но идеологически «правильно» объясняет это противостоянием народу, «который уже сделал одну великую революцию и горит желанием совершить вторую»{663}.

Основываясь на изложенном материале, мы можем сделать ряд выводов, касающихся природы генезиса «теории заговора» в советскую и постсоветскую эпоху. Следует признать, что конспирология, обладая внешне схожими чертами с марксистской идеологией, вовсе не является её зеркальным отражением. Причиной тому ряд факторов как объективно-научного, так и социально-политического свойства. Во-первых, обратим внимание, что с методологических позиций конспирологические схемы вступают в прямое противоречие с марксистской интерпретацией исторической процессуальности. Формационный подход, парадигмально «завязанный» на концепции жёсткого социально-экономического детерминизма, не имеет реальных выходов к иным, альтернативным вариантам прочтения исторического процесса[33]. Поэтому для господствующей идеологии любые отклонения были крайне нежелательными. К тому же не лишним будет отметить, что большинство конспирологических схем носят явно критический характер по отношению к марксизму, часто рассматриваемому в качестве яркого примера деструктивной конспирологической деятельности. С. Семанов, один из тех, кто в советскую эпоху пытался представить «теорию заговора» в качестве некой альтернативы марксистскому учению, следующим образом определяет состояние отечественной науки: «Исчезли из русской науки истории XIX и XX столетий живая мысль и любые споры по мало-мальски серьёзным вопросам. Разумеется, иные авторы хитрили и, прикрываясь соответствующими цитатами, высказывали даже нечто противоположное, но это общей картины не меняло»{664}.

Второй вывод также непосредственно связан с методологической особенностью «теории заговора». Конспирологическое исследование во многом строится на противопоставленности идеологическому и псевдоисторическому знанию большинства. Альтернативная природа «теории заговора» по необходимости требует постоянной жёсткой оппозиционности, в рамках которой «теневая действительность», то есть история в её конспирологической подлинности, выступает антиподом идеологии, демонтируя её ложные основания. Схема, принятая в официальной советской общественной науке, демонстрировала или должна была демонстрировать синтез идеологических установок с историческим процессом. По мере социально-экономического развития массы не только овладевали идеологическим инструментарием, но и становились творцами истории, которая в свою очередь становилась абсолютно прозрачной для рационального прочтения. Все остальные возможности влияния на исторический процесс представляются относительными, лишёнными связи с действительностью. Поэтому официальная идеология всячески подчёркивала и относительность влияния «тайных обществ», имеющих внеклассовый характер. В некоторых случаях даже делались выводы о полной включенности, например, масонства в социальную систему западного общества: «Когда масоны собираются за столом (а делают они это довольно часто, их не зря издавна называли людьми, которые “умеют хорошо поесть и попить”), они традиционно поднимают тост за главу государства. Правилами запрещено говорить в ложе о политике и религии. Главными темами бесед должны служить история, философия, наука, мораль»{665}. Подобные утверждения, безусловно, противоречат установкам «теории заговора», разрушая её базовое положение — обоснование заговора в качестве движущей силы истории. Даже признаваемые негативные качества масонства служат средством подтверждения тезиса о его периферийности по отношению к глобальным социально-политическим процессам: «Единственно, что оставалось неизменным и дожило до наших дней, так это замкнутый характер масонских лож и узкоэгоистические цели, которые они преследуют»{666}.