Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

«Я же как раз об этом и думал, когда обмолвился только что о наступлении в ином месте!» — вновь радостное чувство овладело всем существом Багратиона.

— Однако, ваше величество, — вслух произнес он, — для сего предприятия потребен доскональный учет всех условий. Самое первейшее — вслед за Турцией следовало бы перетянуть на свою сторону шведов. Взяли у них Финляндию — могут за то не простить. А ежели задобрить? К примеру, пообещать вернуть Шведскую Померанию на германских землях, что недавно аннексировал Наполеон? Иль чем другим этих шведов подкупить. Но основное — Австрия и Пруссия. Коли их давней непримиримостью к Бонапарту заручимся, встретим его с опережением.

Александр Павлович ласково посмотрел в лицо собеседника.

— Надеюсь, ты, князь, не обиделся, как начал я разговор? — Неожиданно, как, впрочем, часто бывало, когда хотел подчеркнуть особую расположенность, император перешел на «ты», — Непросто найти единственно правильное решение, особо когда рядом с твоим мнением — десяток противоположных. А по тебе я как бы сверил то, что зрело во мне самом, но на что, сознаюсь, окончательно не мог решиться. Тебя же прошу, прежде чем убудешь из столицы, побывай у Михаила Богдановича. Военный министр он недавний, но мнения его собственные и других наших генералов тебе бы небесполезно прознать. В чем-то, верно, сойдетесь, в ином окажетесь по разные стороны. Общему же делу — польза. И — о здоровье похлопочи; Сам ведаешь: Дела ожидают нас серьезные. Так что след быть, как говорится, во всеоружии. Но о разговоре нашем — молчок. Пока сие, о чем толковали, — тайна.

По утрам, входя к князю Петру Ивановичу, старый дворецкий находил его уже за столом, склоненным над бумагою.

— Ключевая водица уже в кувшине. Так что в самый раз после прогулки принять; как вы любите, студеную ванну, — докладывал Карелин и добавлял: — В толк не возьму, ваше сиятельство, зачем вам на отдыхе жизнь казарменную? Простите старика, коли сказал не так. Однако сторожа говорят: в барском доме и в людской еще ни одного огонька, а князь-генерал уже в седло и что есть духу летит в поле.

— Первым, говоришь, встаю? — Багратион вскакивал из-за стола и, хохоча, стягивал с себя рубаху, обнажая до пояса мускулистое тело. — А ведь знаешь, что говорится в народе: кто рано встает — тому сам Господь подает.

— Так то ж про таких, как мы. Вот я хотя и до дворецкого дослужился, а все же — слуга у господ.

— Слуга, говоришь? — поднимал на Карелина мокрую голову Багратион, не смиряя смеха. — Вот, душа моя, верное слово — так и я же слуга! А как же иначе? Слуга царю и отечеству.

— То справедливо изволили заметить, — ответно улыбался дворецкий. — А все ж теперь вы не в войске — чего ж ни свет ни заря да в седло, когда вон князь Николенька в те часы самые лучшие свои сны наблюдает. Да и — что утром, что поздно уж к ночи — от бумаг вас не оторвешь. Слава Богу, что соседские господа, прослышав о вашем приезде, стали чуть ли не в очередь — визит за визитом. Так что и для вас, и для князеньки Николая — развлечения. Вот извольте убедиться: сосед наш, добрый барин, прислал давеча с казачком записку — будет у вас нынче в полдень.

Отбросив полотенце, коим растирал докрасна грудь и спину, Багратион пробежал строчки, нацарапанные вкривь и вкось соседским барином.

— Не принять — нельзя, — сдвинул брови и тут же щелкнул пальцами. — Проследи, чтобы стол — как у меня в Петербурге: все самое лучшее. И — вина лучшие из погреба. Не только столица, но и тут у вас должны узнать: если у князя Багратиона обед, столы должны ломиться! Да вот еще: земляники и фруктов из оранжереи поболе. И — зелени, травки разной. Ведь держит тетя, княгиня Анна Александровна, грузинский стол?

— Как же-с! — обрадованно закивал дворецкий головою в пышном парике на столичный манер. — Как же-с, ваше сиятельство, им забыть то, что обычаем было при ваших дедах и прадедах, хотя вы и княгиня уже наших, русских кровей? Потому князь Борис Андреевич, особливо когда гости, первым делом требует, чтоб была изюминка к столу. Кинза, другая какая приправа. А уж сациви иль лобио — то всенепременно.

— Вот-вот, — одобрил Багратион. — Гостей люблю. И люблю быть хлебосольным хозяином. Посему устрою-ка я на удивление всем соседям днями увеселительное предприятие — настоящий бал, а?

За завтраком, глядя в розовое со сна лицо Николая, Петр Иванович рассказал о своем желании дать соседям большой прием.

— Не удивлюсь, что сие — военная хитрость, — улыбнулся молодой Голицын. — Оказать внимание всем соседям, так сказать, чохом, чтобы потом оставили в покое и не докучали изо дня в день визитами. Угадал, господин генерал от инфантерии, ваш тайный замысел?

Багратион, откинулся на спинку стула и расхохотался:

— В самую точку попал! А еще плакался мне: нет-де в тебе этой самой военной косточки. Есть, брат, есть. Поверь моему слову: вернешься в строй! А маневр мой ты раскусил отменно: люблю гостей, но не люблю праздного гостеприимства, когда стоит дело! А у меня — запарка. Потому и студить надо свои мысли по утрам на свежем ветру, скача по полям и перелескам. А влечет меня нынче долг не к столу гостиному, а к уединенному кабинетному. Бал все ж дадим! Не сочти за труд, душа моя, возьми в свои руки заботы о сем торжестве. Тебе же гости более знакомы, чем мне, случайно залетевшему в чужое гнездо.

После завтрака Багратион вернулся к себе и, присев к бюро, единым духом вывел на чистом листе:

«Вашему императорскому величеству благоугодно было обнаружить мне неоднократно внимание, обращаемое прозорливым оком монаршим и с отеческою о благе подданных попечительностью на настоящее критическое положение России в отношении к Франции. Ободрен будучи таковою высокомонаршею доверенностию и сохраняя все то, как и чин и звание мое того требуют, в самой непроницаемой тайне, я осмеливаюсь повергнуть к священным стопам вашего императорского величества всеподданнейшее мое по сему предмету мнение, уповая, что сие дерзновение мое найдет пред лицом вашим, всемилостивейший государь, оправдание в неограниченном моем усердии к великому моему монарху и в любви к отечеству».

Начало далось легко. Оставалось лишь все дальнейшее, в чем и заключалась главная суть записки на высочайшее имя, изложить так же ясно и вразумительно.

Все пункты, которые предстояло нанести на бумагу, давно уже поместились в голове. Но он вновь и вновь возвращался к ним, чтобы до конца самому убедиться в правоте тех заключений, к которым привело его длительное размышление над тем, что происходило вокруг.

Нет, он не считал себя прежде всего государственным мужем, точнее сказать, человеком, главное занятие которого — политическое состояние дел. Он был боевым генералом. Однако прежде чем обосновать свои чисто военные меры, кои, по его мнению, незамедлительно следует предпринять, он не мог не коснуться обстановки в мире.

Как и подобает военному человеку, его политическое видение дел оказалось в изложении предельно кратким и четким.

«В неприязненном расположении императора французского к России никто, конечно, ныне более не усомнится, — решительно продолжил он изложение своих мыслей. Напротив того, вся Европа есть очным тому свидетелем, с каким заботливым старанием ваше императорское величество тщились с самого заключения Тильзитского трактата сохранить и утвердить мир и дружественную связь между обеими империями; но теперь вся надежда к достижению сей благотворительной цели исчезла, и нет покушения, которого бы от злобы и властолюбия сего завоевателя, алчущего всемирные монархии, не должно быть опасаться. Он выжидает только той минуты, когда с вящею для него пользою возможет водрузить пламенное знамя на пределах империи вашей.

Степень опасности, день ото дня увеличивающейся, определяет также и меры, которые к ограждению себя от оной необходимость предпринять заставляет. Война кажется неизбежною. Участь ее, конечно, первоначально зависит от Бога, но неограниченное усердие верных подданных вашего императорского величества, дух, в народе царствующий, и беспримерная храбрость, неутомимость и преданность воинства вашего преисполняют нас благими упованиями; впрочем, и несчастные в войне приключения, от которых сильное и могущественное государство, как Россия, не теряя даже предпринятого напряжения, оправиться может, кажется, гораздо менее пагубны, нежели бездейственное претерпевание повсечасного нарушений прав и достоинства империи. Известия же, хотя недостоверные, но из уст в уста переходящие, рождают утешительную мысль, что, может статься, не удалена эпоха, где в столпотворении Наполеоновом водворится смешение языков, долженствующее естественно, сильно споспешествовать к восстановлению права народного в Европе. Мысль сия получает еще более вероятия, если принять во уважение, что ни один из побежденных и завоеванных им народов не признает себя счастливым, а, напротив, с трепетом ожидает ежедневного углубления зла».