Дневники. 1918—1919 - Михаил Пришвин

«Я» мое в жизни много раз умирало-рождалось — это понятно-просто (наше тело тоже много раз сгорало и возобновлялось), но удивительно, что одно «я», каждое «я» помнит другое, что между всеми этими моими «я» существует связь.

Нарисовать картину жизни данного человека — это значит связать все «я» его жизни, рассказать про эту связь.

Внешняя связь — это условия рода и общества, исключив все это, остается Я неизобразимое, Я непознаваемое. Мы видим лишь момент его воплощения — рождение и момент исчезновения — смерть.

Например, нужно описать, как я был марксистом, значит, как Я пришел к этому, как воплотился (я — марксист) и покинул эту оболочку.

17 Марта. Сладость — мать лжи и всех пороков.

Уважать нельзя, а любить можно. Масса и коллектив.

18 Марта. «Я трудящийся человек — трудовик и хочу создать всем полезное и всем приятное». — «Не беспокойтесь, товарищ, ваше время придет». — «Пока дождь пойдет, роса глаза выест, — что я, безглазый, увижу? Нельзя соху отменять, пока нет трактора, лишиться видимого из-за невидимого».

Все железные дороги остановились: только товарные, как на войне, вся жизнь становится похожей на то, будто мы все едем ближе и ближе к позициям.

20 Марта. Творчество Софьи Павловны (жить втроем). А я, как лоцман, веду по рифам лодочку с женщиной (что сохранило ее?).

21 Марта. Молоко с 30 руб. четверть дошло на этой, третьей неделе поста до 15 руб., и какая радость. Так от маленького начинается поворот к новой жизни...

Я теперь понял, почему коммунистам никто не возражает по существу (идея против идеи), это потому, что сама жизнь этих бесчисленных обывателей есть существо: жизнь против идеи.

22 Марта. Сороки. Лютый мороз. Получилось известие, что у меня родился сын Михаил. Язвительно спросил меня Александр Михайлович: «Как же вы его воспитывать будете?» Чуть не сорвалось: «Как бы вы воспитали без Софьи Павловны своих детей?» Между нами разлад: я могу жить один, сам с собой, а она не может. Он — монах (полумонах).

Встал в 8 по-новому, по-старому в 6 ч. Ссора из-за Левиной лежки. Софья Павловна сказала:

— Я делаю одолжение, что занимаюсь.

Я подумал: я тоже ей делаю разные одолжения. После она смягчила слова и сказала, что она это для Левы говорит. Нужно внушить ему, что это одолжение. Заставила Леву десять раз просить у нее прощения. Ходили с Левой за несгораемым ящиком. Встретился страховой агент Соловьев:

— Несгораемый, — говорит, — как?

— Так, несгораемый.

— Сгорит! — сказал он странно.

Был на душевном допросе у Соф. Павловны.

— Почему так далек?

Объяснился, что хожу оглушенный нашей историей в безвыходности. Не очень поверила. Это и правда, но я сам не знаю почему.

Приехал Ксенофонт, привез Маню. Она сказала мне и С. Павл., что мы с лета постарели лет на 20. Тогда вдруг мне вернулась в душу вся нежность к ней. Ксенофонт и Маня обругали моего врага Мишукова страшным словом «жуплан». Привез Ксенофонт 2 фунта плесневелого, зеленого, а сам забрал у меня 16 пуд. ржи: он пес, и жена его псица.

Перед обедом А. М. спросил: «Как вы будете воспитывать своего нового сына?» Яд не подействовал. Теперь я знаю, что он без Соф. Павл. тоже не воспитатель (хуже меня). Их отношения никуда, расклеилось склеенное: она чужая в его деле, он чужой в семье. За обедом говорили о кризисе продовольствия. В 7 веч. он на службу, мы в гости к Ольге Михайловне. Гадали мне на картах: в делах успех, в любви любовь, в кознях козни и т. д. Говорили о судьбе, что можно ее обойти или никак нельзя. Без меня приходил за пилой Сытин. Как-то завтра я буду готовить дрова без пилы. Вечером затопил свою печку, а Соф. Павл. собрала детвору, мать пела с ними песни, вовлекала меня, это было очень похоже на Ефр. Павл., и я внезапно пришел в скверное расположение духа. Пришел мрачный Ал. Мих., и мы при лампадке мрачно сидели втроем, перекидывались фразы о водовозе, о муке, о том, что ничего неизвестно про политику, что спартаковцы совсем не то, что большевики. Легли не поздно, чтоб встать пораньше. С. П. сказала А. М.: «Мне приятно, что ты стал рано вставать, что ты с нами». Оба они выработали себе замечательное искусство говорить друг с другом и не договаривать до самого последнего конца, говорить, не договаривать, жить, не доживать. Благодаря этому создалось такое состояние, что ложь нельзя прямо назвать ложью (а может быть, это не ложь — неполная), измену — изменой, любовь — любовью. В таком пористом состоянии можно устроиться третьему и получить одну треть.

23 Марта. Мороз сломила холодная злая кура. Вот как рвет и метет сверху и снизу, вот как бушует! Последние дни зимы проходят. С. П. давит, как государственная власть давила меня, подошвой — достал подошву, теперь чай вышел, чайными щипцами ловит. Не будь рядом А. М., все было бы понятно, но я всю зиму им все доставал и, кажется, имею право хоть на месяц отдаться своей работе так, как А. М. отдается своей.

24 Марта. Кура стихла. Легенький утренник, солнце. Весь день медленно таял лед отношений, сложившихся из-за чайного дела, и вместе с тем тягостное чувство — как будто мы друг друга обокрали. Читал Гамсуна «Лес зимой» и другие рассказы: так мало леса и так много себя. Раньше казалось мне, что Гамсун, уходя в лес, показывает нам природное начало человека-зверя и противопоставляет этому, как Толстой, верхний, оторванный от природы человеческий слой. Теперь у меня иной взгляд — я думал, читая пребывание Гамсуна в лесу, что вот как богато жило общество, до того богато, что отдельный человек мог находить удовольствие жить в торфяной юрте и общество находило интерес выслушивать его рассказы.

Все угорели. В сумерках прошелся по Орловской вдоль бесчисленной тротуарной толпы. Какая все мелкота гуляет, какие обломки общества! и никто-то не знает, куда и для чего все так творится-варится в этом чану. Может быть, так нужно для какой-нибудь далекой настоящей коммуны, чтобы все негодяи отобрались, оказались (да, «оказались»: это они гуляют, служат, управляют — это и есть «оказание»).

Роль неудачников в революции, «недоучек» в момент их озлобленности (убить Розанова). Я думал о своем перевороте, когда увидел, что моя мысль о счастьи «всех» — эгоизм.

Вечером приходит А. М., при свете лампады мы погружаемся в полумрак ночи, в тоску, в беспросветное будущее, мутными глазами, мутными чувствами, мутным разумом ищем хоть какую-нибудь опору для будущего.

Третий день служит нам коротконожка Маня, гадкий утенок, читает романы, а мать: «Ты только раздражаешь себя романом, читай Евангелие». Одно утешенье, что подбирается (если это конец мой) к моему концу семья хороших людей (лебеди): семья Шубиных.