Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

Меня вдруг как осенило — а не случилось ли это с ним в то самое время, когда я совершал свой ночной заплыв в Старой Гагре? Словно Бог тогда взвешивал в нерешительности наши судьбы: кому из нас жить, а кому умереть?

У меня вертелся на языке вопрос, который я долго не решался ей задать. В общем, это уже было не так важно, я все равно решил на ней жениться, маме сообщил. Со стороны, если не знать подробностей, получалось вполне прилично, даже благородно: женитьба на вдове друга. Оставалось сказать это Тане.

К великому моему удивлению, она наотрез отказалась:

— Чего-то ты все-таки не понимаешь. Недоделанный какой-то. Словно в тебя забыли что вложить…

Вот тогда я и задал ей этот глупый и ненужный вопрос, заранее догадываясь о ее ответе:

— А той ночью, ну, когда ты ему все рассказала, он, конечно, спать с тобой не стал, да?

Мне трудно дался этот вопрос, я понимал всю его бестактность и неуместность. Но мне необходимо было услышать от нее подтверждение: и что она осталась мне верна, и что Ваня погиб девственником.

Зачем?

Не знаю.

Я ждал, а Таня глядела на меня не отрываясь, и я не мог понять и до сих пор не понимаю, что было в ее взгляде, что она в этот момент обо мне думала. Мне казалось, прошла вечность прежде, чем я услышал ее родной и чужой голос.

Лучше бы я его не слышал, лучше бы не задавал свой нелепый вопрос!..

— Ты хочешь знать, спала ли я с ним в ту ночь? — уточнила она. И махнула рукой: — Какое это теперь имеет значение?

— Для меня имеет, — настаивал я, неистово, дико ревнуя к мертвецу.

— А по-твоему, могло быть иначе? Ведь я для того ему все и рассказала… Да он и так все знал. Еще до того, как у нас с тобой началось. Ну, что я в тебя врезалась. Я его сама предупредила, когда замуж шла. А теперь он молча все выслушал, и дальше как-то само собой получилось. Мы оба плакали. Неужели не понимаешь? То, что я ему все рассказала, и было знаком нашей близости. Это было очень трудно: мне — рассказывать, а ему — слушать. Остальное легче…

Таня помолчала, а потом добавила:

— Как ему — не знаю. Мне было в ту ночь хорошо. Надеюсь, что и ему. Иначе бы он не застрелился.

— Ты думаешь, он застрелился?

Таня была в этом уверена, а я до сих пор нет. И почему, если хорошо, надо стреляться?

Мне без разницы, осудишь ты меня, прочтя эту исповедь, или посочувствуешь. А может, и позлорадствуешь — так, мол, ему и надо! Совета от тебя тоже не жду, хоть и остался у разбитого корыта. Не только в том смысле, что, придя как-то вечером, не застал моей угрюмой Немезиды — она уехала к себе в Псков. Хуже всего — я так ничего и не понял в том, что случилось. Пора признаться, я совсем не разбираюсь в других людях — ни в женщинах, ни в мужчинах. Кого знаю, так это себя. И немножко — маму.

Теперь понятно, Соловьев, почему я не женат?

Быть Борисом Слуцким

Ржавый гвоздь

Увы, в кампании против Бориса Пастернака участвовали не только заведомые негодяи, но и такие достойные писатели, как Леонид Мартынов, Сергей Антонов, Илья Сельвинский, Виктор Шкловский, Николай Тихонов. Давид Яковлевич Дар рассказывал мне, как валялся в ногах у своей жены, уговаривая ее не выступать против Пастернака, но Вера Федоровна Панова выполнила свой партийный долг. Тем не менее пеняли за антипастернаковское выступление одному только человеку — Борису Слуцкому: настолько неожиданным в этом писательском хоре прозвучал его голос. Причем пеняли вовсе не те, чья мораль выше, а кто не стоял тогда перед подобным выбором либо оказался увертливей.

— Борис, будь осторожен, — успел ему шепнуть Женя Евтушенко, уверенный, что Слуцкий идет защищать Пастернака.

— Не беспокойся, все акценты будут расставлены правильно, — твердо ответил ему Слуцкий.

Насколько точно передает мемуарист обмен репликами? Врет, как очевидец, не помню кто сказал. Вспомним «Расёмон» с тремя версиями события и четвертой — мертвеца. У нас нет возможности вызвать с того света Бориса Слуцкого в качестве свидетеля. А если была бы? В фильме Куросавы даже мертвец лжет.

Ни до, ни после Слуцкий не совершил ни одного нечистоплотного поступка. Он так бы и остался в истории нашей литературы гражданской целкой, если бы не то злополучное выступление. «Вы приговорили себя к гражданской смерти», — высокопарно заявил ему Яша Виньковецкий. Близкий друг Ариадна Эфрон отвергла его запоздалое раскаяние, хотя оно последовало не три десятилетия спустя, когда раскаяния вошли в моду, а спустя несколько дней после собрания в Доме кино. Спустя много лет Женя Рейн написал по этому поводу со свойственной ему высокопарностью:

Под залпы крови и судьбы,под звуки боевой трубыпрошел он гордо на трибуну,где все сломал за пять минут…

Участие в тогдашней травле Пастернака для одних было нормой поведения, для других отклонением от нормы, но только для Слуцкого это было глубочайшим нравственным падением, и он сам это сознавал. Сын Пастернака, Евгений Борисович, убежден, что отец простил бы Слуцкого, приди тот с повинной. Потому хотя бы, что был христианином и знал, что такое травля, а Слуцкого теперь травили, как травили прежде Пастернака. С той только разницей, что травля Пастернака с его смертью кончилась, а травля Слуцкого длится по сю пору, камни летят в его могилу. С повинной к Пастернаку он не явился, ибо сам казнил себя за грехопадение. Некоторые даже считают, что его помешательство на старости лет было болезнью совести, хотя есть, конечно, иные причины: главная — смерть Тани, его жены, и побочные, связанные с его собственными, еще с военных времен, хворями (контузия, ранение, осколок в спине, последствия простуды на войне лобных пазух и неудачной операции).

Я познакомился с ним ранней весной 1969 года в Коктебеле, когда страсти вокруг Пастернака уже улеглись, а раздружился восемь лет спустя, за несколько месяцев до моего отвала и его болезни: он зашел в гости и, открыв изданный в Нью-Йорке том Бродского, прочел в предисловии дурной о себе отзыв. Обиду на автора — Анатолия Наймана, который, по его словам, еще прежде поссорил его с Ахматовой, — Слуцкий перенес на горевестника, то есть на меня.

К слову сказать, только злобой или глупостью можно объяснить замечание малограмотного эрудита Наймана о неграмотности Асеева, Слуцкого и Сосноры. Что касается Слуцкого, то он, безусловно, был самым образованным из современных русских поэтов: ходячая энциклопедия, Паганель, человек-книга. Не просто книго-, а быстрочей. Он рассказывал, что после войны работал в контрразведке и где-то, кажется в Румынии, ему пришлось разбирать библиотеку с многочисленными иммигрантскими изданиями: