Клоун Шалимар - Салман Рушди

Она заранее решила, что не явится в Индию как Индия, туда она приедет как дитя своей матери. Итак, в джинсах и бейсболке Кашмира вошла в делийский пресс-клуб и с прямолинейностью американки обратилась за помощью и советом к зубрам-журналистам. Ее сразу предупредили, что ей будет сложно получить аккредитацию на съемки документального фильма в Долине в составе группы или даже без оной. Когда зубры, отечески похлопывая ее по спине, а заодно и по заду, стали советовать ей выбросить из головы эту глупую затею с поездкой туда, где ситуация сложна как никогда, где высокий процент убийств, где иностранных туристов сплошь и рядом обнаруживают на склонах обезглавленными, она взорвалась:

— А откуда, вы думаете, я приехала? Из сраного Диснейленда? — заорала она.

Ее горячность возымела действие, ее советчики посерьезнели, и несколькими часами позже, жарким вечером того же дня, уже в другом эксклюзивном клубе, на Лоди-Гарденс, она пила пиво с самым влиятельным представителем иностранных пресс-служб в Индии. Получив стопроцентную гарантию, что рассказанное ею не попадет в газеты, она изложила ему свою историю.

— Это не журналистика. Это сугубо личное дело, — сказал англичанин. — О съемках и звукозаписи забудьте. Хотите туда попасть? Ладно, мы вас туда переправим. Что касается безопасности — это уже ваша головная боль.

Через три дня после того разговора она уже летела на маленьком «фоккере» в Сринагар с нужными бумагами, рекомендациями, номерами телефонов и под новым именем, значение которого ей предстояло освоить. Это не вызывало радостного воодушевления. Это причиняло боль. Когда самолет миновал Пир-Панджал, ей почудилось, что перед ней распахнули волшебные врата. Боль мгновенно усилилась, подобралась к сердцу и сжала его так, что неожиданно ее охватил ужас перед неизвестностью. Она не знала, что сулит ей Кашмир, — второе рождение или смерть.

Сардар Харбан Сингх тихо отошел в мир иной, сидя в качалке в своем сринагарском саду, посреди весеннего буйства цветов и жужжания пчел, с любимым тарбановым пледом на коленях и в присутствии своего дорогого сына Ювараджа — знаменитого эксперта предметов прикладного искусства Кашмира. Когда Харбан Сингх перестал дышать, смолкло жужжание пчел, замерли все шепоты и звуки, и Ювараджу стало ясно: привычная жизнь уходит в прошлое. Мир, конечно, не остановится, он будет следовать своей дорогой, только все вокруг станет менее изящным, менее учтивым и менее цивилизованным, чем прежде. В тот последний вечер Харбан Сингх предался ностальгическим воспоминаниям о двадцатилетнем пребывании у власти девяти сикхов, последовавшем за утверждением в Долине правления махараджи Ранджита Сингха в 1819 году. Тогда процветало сельское хозяйство, развивались все ремесла, одинаково бережно относились и к сикхским святым, и к храмам хинду, и к мечетям, а сад поражал своим великолепием. Если и находились люди, осуждавшие Ранджита Сингха за его склонность к слабому полу, а также за интерес к индуистским ритуалам, — что из того? Это уж не столь серьезные недостатки для настоящего мужчины.

— Ты, сынок, — произнес он, неожиданно сменив тему, — можешь как тебе вздумается относиться к потреблению алкоголя и к индуистским обычаям, но вот что тебе нужно сделать, не откладывая в долгий ящик, так это подыскать себе хорошую женщину. Мне все равно, сколько добра у тебя на складах и сколько денег на твоем банковском счете. Полный амбар и тугой кошелек не заменят тебе пустующую постель.

Такими были его последние слова, и потому, когда в дни траура к нему в дом явилась женщина с рекомендательным письмом от друга его отца, известного английского журналиста, назвавшаяся Кашмирой, — явилась на девятый день после кремации и за день до завершения чтения священного текста сикхов «Ади грантх», — Юварадж увидел в ее появлении перст судьбы. Он принял ее как члена семьи, предложил — нет, просто настоял, — чтобы она, несмотря на семейный траур, воспользовалась его гостеприимством и пригласил ее принять участие в поминальном вкушении пищи — церемонии, именуемой бхог — в последний, десятый, день печали; дозволил присутствовать при чтении гимнов прощания с усопшим, получить и отведать карах прасад и лангар[38], а также стать свидетельницей увенчания его тюрбаном в знак того, что отныне он — глава рода. Лишь после того как все родичи тихо, как принято среди сикхов, без причитаний и плача, разошлись, у Ювараджа появилась возможность расспросить ее о цели визита, но к тому времени он уже и сам знал ответ на этот вопрос: она появилась в доме затем, чтобы он влюбился, иначе говоря — она прощальный подарок его отца.

— Итак, история вашей жизни наконец слилась с нашей, — заключил он. — Будь мой дорогой отец еще жив, он смог бы ответить на ваши вопросы. Возможно, отец был прав: он любил говорить, что на самом деле трагедия человеческой жизни заключается в неспособности до конца осознать собственное бытие; оно утекает меж пальцев, и с возрастом это осознание дается все труднее. Быть может, вы уже упустили свое время и есть такие вещи в вашей жизни, которые, как это ни печально, вы уже не поймете никогда. Отец утверждал, будто объяснение тому, что мы неспособны понять самостоятельно, нам может дать мир природы, скажем холодный солнечный блик на мерзлой сосне, музыка воды, всплеск весла на озере, полет птицы, величие горных ликов, тишь безмолвия. Нам подарена жизнь, и нам надлежит принять как данность ее непостижимость и радоваться тому, что доступно зрению, памяти и уму. Таково было жизненное кредо отца. Все свое время я отдавал бизнесу, думал только о деньгах, и лишь теперь, когда его не стало, я способен сидеть в его саду и слышать его голос. Именно теперь, когда, увы, он ушел, зато, слава Всевышнему, пришли вы.

Он называл себя деловым человеком, но в душе его жила поэзия. Она спросила, чем он занимается, и горячая речь полилась из его уст, как поток, прорвавший плотину. Когда он стал рассказывать ей об изделиях народного промысла, проходящих через его руки, голос его дрожал от волнения. Он вдохновенно повествовал об искусстве изготовления молитвенных ковриков-намда в Средней Азии, когда торговля шла по Великому шелковому пути. При упоминании Самарканда или Ташкента взор его загорался отраженным огнем их древней славы, хотя слава эта давно уже угасла и они превратились в безвестные, заброшенные дыры. Искусство изготовления изделий из папье-маше пришло в Кашмир из Самарканда. Юварадж рассказал, что в пятнадцатом веке один из местных принцев был взят в Самарканде под стражу, многие годы провел в тюрьме, где и освоил это ремесло. И в его пылающем взоре можно было прочесть: «Подумать только, в Самарканде были тюрьмы, где человек мог научиться подобным вещам!» Он поведал ей о двух этапах производства папье-маше. Первый, сакхтази, состоял в том, что использованную бумагу сперва замачивали, затем эту массу высушивали, разрезали, придавая нужную форму, обмазывали клеем и гипсом, после чего накладывали один за другим множество слоев тончайшей рисовой бумаги. Далее наступала очередь второго этапа, накаши, — раскрашивание, нанесение рисунка и покрытие лаком.

— Понимаете, каждое изделие было плодом труда не кого-то одного, а многих одаренных мастеров, — с горячностью говорил Юварадж, — так что это коллективный продукт всей нашей культуры, и это не просто сделано в Кашмире, это сам Кашмир!

Начав описывать процесс изготовления и вышивки кашмирских шалей, он перешел на почтительный полушепот. Он говорил о них как поэт, он сравнивал их со знаменитыми гобеленами, которых, по его признанию, никогда не видел собственными глазами. Сам того не заметив, он перешел на язык профессионалов:

— Рисунок воспроизводится посредством утка, перевивом нитей в местах изменения цвета, — объяснял он.

Его по-детски непосредственный восторг перед искусством мастеров был так велик, что передался и ей. Юварадж поведал ей о технике вышивки под названием созни, когда на обеих сторонах шали воспроизводится один и тот же узор, но в разной цветовой гамме; о шитье по атласу, о технике резьбы по дереву — ари, о ценном волосе горного козла и о легендарно-тонких шалях джамавар. К тому времени, когда Юварадж, извинившись за то, что докучает ей своими рассказами, замолк, она была уже почти влюблена.

Однако в Кашмир она приехала не для того, чтобы влюбляться. Тогда, простите, к чему ей этот господин со своею любовью? И как, спрашивается, нужно отнестись к тому факту, что спустя всего пару недель после смерти отца на лице его сына, безусловно очень красивом, застыло такое глупо-счастливое выражение, не требующее перевода? И если уж на то пошло, что же такое приключилось с нею самой? Отчего ей не хочется никуда уходить из этого незнакомого, неподвластного течению времени сада? Отчего она откладывает свои поиски и слушает себе, как жужжат беззаботные пчелки, бродит по дорожкам, обсаженным кустарником, через который, кажется, не может проникнуть никакое зло, вдыхает тягучий от запаха жасмина, не зараженный выхлопами машин воздух? Зачем проводит дни, купаясь в обожании этого, по сути дела, незнакомого ей человека; слушает стихи, которые он декламирует своим, несомненно, звучным и красивым голосом, и чувствует себя абсолютно невосприимчивой к повседневному грохоту города, с его марширующими толпами демонстрантов, протестующе вскинутыми кулаками и нерешенными и нерешаемыми насущными проблемами? Надо было честно признаться самой себе: некое смятение чувств испытывала и она, и хотя она давно приучила себя не поддаваться эмоциям, держать их под контролем, но, сказать по правде, сейчас это давалось ей с трудом. Быть может, у нее хватит сил противиться чувству, быть может, победит здравый смысл. Она была женщиной из иного мира и слишком долго берегла сердце от треволнений любви. Она сомневалась, что способна соответствовать его ожиданиям, не знала, как себя вести, и пребывала в полном изумлении оттого, что ей в голову вообще приходят подобные мысли. Она ведь приехала в Индию совсем с другой целью. Эти абсолютно новые ощущения ее пугали, ей казалось, будто она сама себя предала. А ведь Ольга Семеновна предупреждала ее не раз о коварных свойствах любви: «Она никогда не приходит с той стороны, откуда ты ее ждешь, — говорила Ольга, — она подкрадется к тебе сзади на мягких лапах и саданет тебя по башке, словно булыжником».