Если верить Хэрриоту… - Галина Львовна Романова

и, пользуясь короткими затишьями, уходила погулять и посмотреть на то, что выставляли другие организации. Просто бродить по этой ярмарке жизни уже было отличным развлечением.

Совершая очередной круг, я приостановилась около столов Московского дома пионеров (последних давно уже нет, но я ходила в этот дом еще девчонкой и до сих пор именую его так). Преподавателя Ольгу Николаевну я знала по школьным годам и разговорилась с нею.

— Ты здесь с чем? — спросила она.

— С животными. — Я перечислила своих питомцев и заметила, как загорелись глаза стоявших поблизости девочек.

— К вам можно зайти поглядеть?

— Конечно. Мы вон там, в теньке, — я указала рукой на противоположный край сквера. — А то животным жарко.

Через несколько минут Ольга Николаевна подвела своих учениц к нашим столикам. Девочки тут же кинулись гладить свинок — в Доме пионеров когда-то был свой живой уголок, но нынче от него осталась лишь большая клетка с попугаями и несколько аквариумов, заросших водорослями.

Ольга Николаевна заглянула в стоявшие на земле большие выставочные клетки.

— Ой, петух! — удивилась она, заметив нашего белого красавца. — Ваш?

— Ага.

— И куры есть?

— Конечно. Двенадцать штук и еще тридцать леггорнов-молодок, — похвалилась я.

— Знаешь, у нас в живом уголке живет петух. Один. С лагеря остался. Там-то он командовал десятком кур, а тут в одиночестве… Не возьмешь?

Я покосилась на своих сотрудниц — слышали ли они. Неизвестно, как они отреагируют, вздумай я самостоятельно пополнять население живого уголка. Я работала еще слишком мало времени, чтобы понять: большинству все равно, кто в уголке живет, лишь бы его новый обитатель ел поменьше и не кусался.

— Заезжай завтра к нам и возьми его, — предложила Ольга Николаевна, решив, что мое молчание означает согласие в любом случае.

На следующий день я с утра пораньше заявилась в Дом пионеров.

Где находится живой уголок, помнила еще с детства. Ольга Николаевна была там.

— Ты за петухом? — приветствовала она меня.

Я кивнула.

В глубине комнаты стояла высокая клетка, разделенная поперек на две — первый этаж и второй. На втором стояли аквариумы — сетка оттуда была убрана. А на первом по опилкам важно, высоко поднимая лапы, бродил маленький толстый петушок без хвоста.

— Вот он, наш Петька, — представила его Ольга Николаевна. — Ну что, берешь?

Тот, словно понимая, что речь идет о нем, выпятил широкую грудь, переливавшуюся всеми цветами радуги. Он, несомненно, подавал товар лицом. То есть клювом.

— Беру, — решилась я.

Через несколько минут Петька был пойман и водворен в полотняную сумку.

Дорогой он молчал и сидел в сумке совершенно неподвижно, не подавая признаков жизни, так что я то и дело заглядывала к нему и тормошила — не умер ли. Но Петька пребывал только в шоке.

Когда его принесли в курятник, птицы уже гуляли. Куры деловито рылись в земле, отыскивая корм, а петухи бродили вокруг. Большой Белый стоял над кормушкой, время от времени мощными ударами лап копался в ней, разбрасывая мешанку из отрубей и концкормов и хриплым кудахтаньем сзывал кур. Они то толпились вокруг него, то разбредались в стороны.

Когда маленького Петьку вытряхнули из сумки, он явил собой жалкое зрелище — помятый, на подгибающихся лапах, какой-то сонный. Кое-как отряхнувшись, он сделал несколько шагов, проверяя, не качается ли под ногами земля…

И тут увидел кур.

Превращение произошло мгновенно. Усталого, истомленного дорогой мученика больше не было. Передо мной стоял настоящий Казанова. Подняв голову и распушив остатки хвоста, он расправил крылья, басовито заклохтал и танцующей походкой направился к курам.

Но тут на его пути встала преграда в виде Большого Белого. Тот с первого взгляда распознал в Петьке конкурента и мигом забыл про кормушку и своих жен. Чтобы он, султан и господин, позволял хозяйничать в своем гареме какому-то карлику, которого от земли не видать?!

Басистое хриплое клохтанье вырвалось из груди Большого Белого, когда он, растопырив крылья, встал в боевую стойку.

Петька не удивился. И не испугался. Он сделал то же самое и, не дожидаясь от противника обязательного ритуала вызова на поединок, атаковал его сам.

Петухи сшиблись на долю секунды. Большой Белый имел преимущество в росте и легко мог бы забить маленького противника ногами, но Петька ловко прошмыгнул у него под брюхом и оказался за его хвостом, не забыв клюнуть между делом.

Большой Белый развернулся навстречу противнику с максимальным проворством, на которое был способен, но Петька поступил на удивление коварно. Он не стал дожидаться, пока его враг встанет в позу, и ринулся в атаку. Белый затанцевал на месте, наугад лупя ногами по земле, но попасть по юркому Петьке было практически невозможно. Он метался вокруг, не подбираясь близко и просто изматывая соперника, справиться с которым иначе не мог.

Наконец Белый выдохся, признав свое поражение, и несколько запыхавшийся Петька спокойно проследовал в курятник.

Два пестрых петуха скоро тоже признали его главенство, и бесхвостый малыш стал повелителем курятника.

Проживание в Доме пионеров не прошло для него бесследно. Привыкший к обществу Петька спокойно относился к тому, что его ежедневно брали на руки. Он сидел на запястье взявшего его человека уверенно, как ловчий сокол, цепляясь короткими толстыми пальцами за рукав, и с готовностью клевал с ладони хлебные крошки и дождевых червей. Маленьких он проглатывал сразу и целиком, а с большими спархивал на пол и принимался отчаянно кудахтать с занятым клювом, сзывая кур. Те налетали всем скопом, и дело кончалось тем, что одна из них, вырвав червя из клюва Петьки, принималась носиться по двору, спасаясь от преследования остальных. Червь болтался у нее в клюве и переходил от одной к другой курице до тех пор, пока его не разрывали на части и не съедали.

С появлением Петьки наша наседка вспомнила о своих прямых обязанностях.

Когда-то эту курицу принесли из деревни. В отличие от инкубаторных леггорнов и своих породистых товарок, она не просто несла яйца, но и пыталась их высиживать. На протяжении всего лета она то и дело уединялась в корзине в углу и сидела там часами с упорством, достойным лучшего применения, согревая своим телом три-четыре яйца. Периодически их у нее забирали, преодолевая сопротивление, но курица с мрачной решимостью несла новые и новые, уверенная, что однажды станет-таки матерью. В первый раз, когда мне надоело ее упрямство, я в конце концов решила оставить ей три яичка в награду за ее двухмесячное сидение, и она высидела-таки цыплят. Но тогда на дворе уже стоял конец сентября, и малыши погибли. После этого курица заметно