Заколдованный замок (сборник) - Эдгар По

— Мистер Уайетт, вы сошли с ума! Я не могу этого сделать, сядьте, говорю вам, или вы потопите шлюпку. Нет, постойте!.. Держите его, иначе он сейчас прыгнет за борт! Ну вот — я так и знал…

Корнелиус Уайетт действительно прыгнул за борт. Мы находились с подветренной стороны судна. С нечеловеческим усилием художник уцепился за канат, свисавший с палубы. Мгновение — и он уже был на палубе.

Пока Уайетт пробирался в свою каюту, нас относило все дальше от борта. Выйдя из-под его прикрытия, мы оказались во власти волн, все еще гулявших по морю. Мы напрягали все силы, чтобы повернуть обратно, но течение подхватило шлюпку и понесло, как щепку. Участь несчастного была решена.

Расстояние между нами и «Индепенденс» все увеличивалось, и тут мы увидели, как безумец — иначе его не назовешь — показался на трапе, волоча с поистине исполинской силой длинный ящик. Остановившись у борта, он быстро обмотал тонким линем сначала ящик, а потом и себя самого. Через мгновение оба оказались за бортом и тут же исчезли из виду.

Мы подняли весла и некоторое время медлили, глядя туда, где наверняка погиб несчастный. Затем принялись грести и двинулись прочь от судна, готового вот-вот уйти на дно. Никто в течение целого часа так и не решился нарушить молчание. Наконец, я осмелился произнести:

— А вы заметили, капитан, как быстро они погрузились? Удивительно, не правда ли? Признаться, когда я увидел, что этот безумец привязал себя к ящику и бросился в воду, я все еще надеялся, что ему каким-то образом удастся спастись.

— Неудивительно, что ящик вместе с мистером Уайеттом пошел ко дну камнем, — мрачно ответил капитан. — Они скоро всплывут, но не раньше, чем растворится вся соль.

— Соль?! — пораженно воскликнул я.

— Тише! — проговорил капитан, кивнув в сторону жены и сестер погибшего. — Молчите! Мы поговорим об этом в другом месте и в более подходящее время.

Нам довелось испытать множество лишений, мы едва избежали гибели. Однако судьба покровительствовала нам, как и тем, кто оказался в боте. После четырех дней скитаний по морю, еле живые от истощения, мы высадились на берег материка в бухте, лежащей напротив острова Роанок. Там мы пробыли с неделю, благополучно избежав стычек с местными жителями, промышляющими сбором обломков кораблекрушений. В конце концов нам и нашим товарищам по несчастью удалось добраться до Нью-Йорка.

Приблизительно через месяц после гибели «Индепенденс» случай свел меня с капитаном Харди на Бродвее. Разговор наш, само собой, тут же коснулся той катастрофы и злосчастной судьбы Корнелиуса Уайетта. И вот что я узнал.

Покойный на самом деле уплатил за три каюты на пакетботе — для себя и жены, а также для обеих сестер и горничной. Жена его действительно была женщина прелестная и на редкость образованная. Утром четырнадцатого июня — в тот день, когда я впервые поднялся на судно, она внезапно заболела и скоропостижно скончалась. Молодой муж был вне себя от горя, но срочные обстоятельства не позволяли ему отложить поездку в Нью-Йорк. Тело обожаемой жены необходимо было доставить ее матери; в то же время он хорошо знал о распространенном предубеждении: девять из десяти пассажиров скорее отказались бы от своих мест, чем вышли в море с покойницей на борту.

В этом крайне двусмысленном положении капитан Харди посоветовал мистеру Уайетту забальзамировать тело молодой женщины и, уложив его в засыпанный солью ящик соответствующих размеров, доставить на корабль под видом багажа. Кончину миссис Уайетт было решено держать в тайне, а так как всем уже было известно, что художник едет с женой, возникла необходимость, чтобы кто-нибудь во время путешествия сыграл ее роль. Согласие на это без особого труда дала горничная покойной. От лишней каюты, которая поначалу предназначалась для этой девушки, отказываться не стали — из тех же соображений. Мнимая жена проводила в ней ночи, а днем, как умела, изображала свою госпожу, с которой, к счастью, никто из пассажиров не был знаком. Что касается моего заблуждения насчет «Тайной вечери», то оно было всего лишь следствием моего чересчур живого, легкомысленного, любознательного и импульсивного характера.

Странно только одно: с тех пор я редко спокойно сплю по ночам. Как я ни улягусь, какое положение ни приму — одно и то же лицо преследует меня. Один и тот же истерический смех звучит у меня в ушах и, боюсь, будет звучать вечно.

Перевод К. Бальмонта

Рукопись, найденная в бутылке

Qui n’a plus qu’un moment à vivre N’a plus rien à dissimuler.

Кому осталось жить одно мгновенье, Тому уж нечего скрывать.

О моей родине и моем семействе мне почти нечего сказать. Несправедливость изгнала меня из отечества, а годы разлуки отдалили от близких. Солидное состояние позволило мне получить неплохое по тем временам образование, а пытливый склад ума позволил в конце концов систематизировать знания, накопленные упорным трудом в юности. Моим излюбленным занятием стало чтение немецких философов-моралистов — и вовсе не потому, что их безумное красноречие внушало мне слепой восторг, а потому лишь, что навыки логического мышления позволяли мне с легкостью обнаруживать и изобличать ложность их мудрствований. Меня часто упрекали в сухой рассудочности, недостаток фантазии ставили мне в вину как некое преступление, и я всегда слыл последователем Пиррона[136]. Боюсь, что чрезмерная приверженность к натурфилософии в самом деле превратила меня в жертву весьма распространенного заблуждения нашего века — я имею в виду привычку объяснять все явления, даже те, которые меньше всего поддаются объяснению, принципами этой науки. Мало того, кажется почти невероятным, чтобы ignes fatui[137] суеверия смогли увлечь за грань истины человека моего склада ума.

Это небольшое вступление кажется здесь вполне уместным, так как я намерен поведать о столь необыкновенных происшествиях, которые могут быть скорее сочтены плодом безумной игры воображения, чем действительным опытом человеческого разума, презирающего всякую игру фантазии как полную бессмыслицу.

После нескольких лет, проведенных в скитаниях по чужим краям, я не имел никаких особых причин, чтобы отправиться куда-либо еще. Однако нервное беспокойство, словно некий злой дух, гнало меня вперед и вперед, и в 18.. году я отплыл из Батавии — гавани, расположенной на богатом и густонаселенном острове Ява, — на корабле, направлявшемся к архипелагу Зондских островов.

Наше судно, великолепный быстроходный парусник водоизмещением около четырехсот тонн, был построен в Бомбее из малабарского тикового дерева, корпус его был обшит листовой медью, а в трюмах лежали тюки хлопка и бочонки хлопкового масла с Лаккадивских островов, а также копра[138], пальмовый сахар, топленое масло из молока буйволиц, кокосовые орехи и несколько ящиков опиума. Погрузка была произведена наспех, груз размещен кое-как, и это сильно уменьшало остойчивость судна.

Мы отплыли с попутным ветром и в течение нескольких дней шли вдоль восточного берега Явы, причем единственным развлечением, нарушавшим монотонность нашего плавания, были случайные встречи с небольшими каботажными судами с островов, на которые мы держали курс.

Однажды вечером, облокотясь на гакаборт[139], я следил за странным облаком, одиноко стоявшим на северо-западе. Оно было замечательно не только своим цветом, но и тем, что было первым облаком, которое мы увидели после выхода из Батавии. Я пристально наблюдал за ним до самого заката солнца, когда оно вдруг словно развернулось на запад и на восток, опоясав горизонт узкой полосой тумана, и приняло вид длинной и низкой береговой линии какой-то неведомой суши. Вскоре мое внимание переключилось на цвет луны (она была странного багрового оттенка) и на то, что происходило на поверхности моря. Там совершалась быстрая перемена, но вода выглядела даже более прозрачной, чем обычно. Я мог совершенно отчетливо видеть дно, однако, бросив лот, удостоверился, что у нас под килем не меньше пятнадцати фатомов[140].

Воздух стал невыносимо душным и насыщенным испарениями, которые клубились, словно пар, поднимающийся от кипящего котла. С приближением ночи замерли даже самые тихие вздохи ветерка, воцарился совершенно невообразимый штиль. Не колебалось даже пламя свечи, горевшей на юте, а длинный волос, который я зажал между большим и указательным пальцами, свисал совершенно неподвижно. Наш капитан заявил, что не видит ни малейших признаков опасности, тем не менее приказал убрать все паруса и отдать якорь. На вахту никто не заступил, и экипаж — преимущественно ленивые малайцы — завалился спать на палубе.

Я спустился вниз, прямо скажу, не без скверных предчувствий. С моей точки зрения, все происходящее свидетельствовало о приближении тайфуна. Я поделился своими соображениями с капитаном, хотя он не только не обратил внимания на мои слова, но даже не удостоил ответом. Тревога и плохое самочувствие, однако, не давали мне уснуть, и ближе к полуночи я снова поднялся на палубу. Едва ступив на верхнюю ступень трапа, я вздрогнул от низкого гула, напоминавшего звук, который производит стремительно вращающееся мельничное колесо. Прежде чем я смог определить, откуда он доносится и что означает, судно задрожало от киля до кончиков мачт, а секундой позже гигантская масса клокочущей и пенящейся воды положила корабль на бок и, пройдясь по палубе от носа до кормы, словно гигантская метла, унесла в море все и всех, кто там находился.