Чекисты рассказывают... - Владимир Листов

Они сели в такси и через двадцать минут были у дома Марины. В пути она не проронила ни слова и так же молча вышла из машины, на прощанье буркнув Зильберу что-то похожее на «ауфвидерзеен». Зильбер остался сидеть в такси, а Бахарев выскочил, чтобы проводить Марину к подъезду. Николай попытался как-то отшутиться, шаркнул ногой, поцеловал ручку, но, когда их взгляды встретились, он понял: не место для шуток. Она стояла перед ним серьезная и печальная. Сейчас она не могла ничего сказать Николаю. Она могла только вполголоса попросить: «Коля, я хочу, чтобы ты оставил гостя и пришел ко мне. Мамы нет дома, мне грустно и тяжко...»

— Мы недолго задержимся, Марина. Мужской разговор. Ваш покорный слуга через час-другой будет у ваших ног...

Марина скорее прошептала, чем сказала:

— Не уходи, умоляю тебя. Попрощайся с ним. Не надо...

Он ничего не ответил. Повернулся и шагнул в темноту, туда, где стояла машина с господином Зильбером.

В тот вечер Марина не дождалась Николая. «Мужской разговор» затянулся до полуночи.

Птицын тщательно изучал отчет об этом «разговоре». Для него было все важно — и интонация Зильбера, и то, как быстро турист реагировал на ответы Бахарева... Николай с тревогой вглядывался в лицо Александра Порфирьевича: «Ну как, справился?» Судя по выражению лица шефа, тот был доволен: разговор получился именно таким, каким замышлял его Птицын. Бахарев с честью вышел из трудного положения, блестяще выполнил все полученные им инструкции.

Есть основания полагать, что Зильбер проявляет большой интерес к Бахареву, его «возможностям», «литературным связям», «взглядам». В споры на самые разные темы — социалистический реализм, критерии литературы и кинематографа, молодежь и демократия, отцы и дети, гуманизм и диктатура, — споры, в которых Бахарев предстал перед разведчиком эрудированным литератором, нет-нет да и вплетались какие-то недомолвки, неопределенные замечания Николая: «Об этом стоит подумать... Возможно, в сказанном вами есть зерно истины...» Птицын понимал: разведчика должны были устроить даже те маленькие лазейки, которые оставлял литератор с налетом идейного тумана в голове...

— Над чем вы сейчас работаете, что пишете? — поинтересовался Зильбер.

— Заканчиваю повесть о молодежи. Думаю, что получится острая вещь. Конфликт отцов и детей. В семье советского работника растут эгоисты, себялюбцы. Любимые их слова — «дай», «мое», «хочу», «не хочу». Растут домашние идолы, которым все поклоняются. Включая отца. Он бессилен. Он пытался урезонить старшего сына, а тот ему отрезал: «Ты не лучше нас...»

Бахарев развивает на ходу придуманный сюжет и видит, с каким вниманием слушает его турист. Зильбер попыхивает сигарой и спрашивает:

— То есть ситуация, взятая из жизни?

— Да, и в нашей жизни такое бывает.

— Вы думаете, что вашу повесть опубликуют?

— Хочу надеяться. Возможно, что придется потратить не мало энергии в поисках снисходительного редактора.

— В этих поисках вы можете рассчитывать на помощь прогрессивных людей, где бы они ни жили...

Бахарев сделал вид, что не понял, на что намекает гость, и снова повел разговор о молодежи, о студентах. Зильбер охотно подхватил эстафету:

— О, это отчаянные бунтари.

— Я читал об одном таком лидере молодых бунтарей. Он, кажется, ваш соотечественник. У него есть очень оригинальное кредо: «Насилие — это есть радость». Его программа — коктейль из идей Сен-Симона и Бакунина, — заметил Бахарев. — Но, если говорить о главном в его кредо, — то это антикоммунизм.

— Вы есть слишком прямолинейный, господин Бахарев... Вы есть немного резкий в своих суждениях. Антикоммунизм — это есть формула пропаганды.

— Зачем же такие тривиальные слова! Вы умный, образованный человек, господин Зильбер. Это не комплимент. Вы в нем не нуждаетесь. Вы отлично знаете, что на нашей грешной земле два полярных полюса: капитализм и социализм. Третьего, как говорится, не дано...

— Дано... — резко оборвал Зильбер. — Дальновидные люди — у нас, на Западе, и у вас, на Востоке, имеют другую точку зрения. В наш век космоса и атома мир делится не по социально-политическим системам, а по уровню экономического, научно-технического и, если хотите, военного потенциала. Капитализм и социализм трансформируются в единое индустриальное общество...

— Общество не может существовать без идеи.

— Единое индустриальное общество может. Оно деидеологизировано. Оно питается идеями не социальными, а куда более возвышенными и многозначащими — техническими...

Бахарев улыбнулся и тоном, по которому трудно понять, шутит ли он, сказал:

— Это позиция прожженного физика. Если бы я был физиком, то может быть...

— Вы — молодой человек острого ума. Если бы мы имели возможность продолжить наш откровенный диалог завтра, послезавтра... Я верю в конвергенцию наших точек зрения...

— Кто же мешает нам продолжить диалог?

— О, я приветствую такую постановку вопроса, хотя несколько затрудняюсь сейчас ответить вам. Время покажет. Я верю в дальновидность советских литераторов и хотел бы выпить за их творческие успехи, за то, чтобы они всегда без страха высоко держали знамя гуманизма...

Разговор пошел о литературе, именитых писателях. И гость пришел в восторг, когда узнал, что есть у Бахарева друг, знакомый с очень популярным на Западе советским писателем, повесть которого отвергнута толстым журналом. И что друг этот обещает Бахареву дать почитать повесть в рукописи, которая сейчас ходит по рукам...

На пятнадцать часов был назначен разговор с генералом. Должна была собраться та же четверка: пора завершать операцию. Уравнение со многими неизвестными перестало существовать. Почти все известно. Утверждены постановления на арест Ольги и Косого... Если потребуется взять Зильбера — и тут соблюдены соответствующие нормы. А вот брать ли Зильбера, когда и где арестовать Ольгу, Косого? Тем более что обстоятельства на первый план выдвинули соображения, выходящие за пределы «Доб-1». Беседа Зильбера с Бахаревым позволяет повести дело дальше, глубже, с расчетом на более отдаленные времена...

У Птицына на сей счет есть некоторые соображения. Но он пока ничего не говорит о них Бахареву. Он хочет доложить генералу, выслушать его мнение, вернее — его оценку встречи Бахарева с Зильбером — доклад об этой встрече уже давно передан Клементьеву. И сейчас, в ожидании разговора с ним, Александр Порфирьевич неторопливыми глотками пьет горячий кофе.

Тишину разорвал телефонный звонок. Птицын прижимает плечом трубку к уху.

И вдруг он, человек степенный, весь преображается. Можно подумать, что лавры Марселя Марсо не дают ему покоя. Бахарев ничего не понимает. Птицын бросает в трубку односложные «да», «нет», «он самый», «ясно». Николай безуспешно пытается расшифровать смысл его мимических упражнений. Наконец трубка положена на место, и Птицын, стараясь быть максимально сдержанным, объявляет:

— Звонили из приемной... Марина пришла.

Г. Л.

ПЕРВЫЕ ШАГИ В РОЛИ РАЗВЕДЧИКА

В центре Лондона, рядом со всемирно знаменитым Британским музеем, стоит здание Лондонского университета, которое своими очертаниями напоминает огромную, потемневшую от копоти, серую глыбу, похожую на египетский обелиск. Возможно, на архитектора этого сооружения повлияла богатая египетская коллекция музея. Факультеты, или, как их там называют, колледжи и школы, расположены рядом с основным зданием. Бок о бок стоят два современных здания послевоенной постройки: школа славяноведения и школа африканистики и востоковедения.

Занятия осенью 1955 года, как всегда, начались в первую среду октября. Собственно говоря, в первый день занятий не было. Сначала состоялось общее собрание, на котором директор школы поздравил студентов и преподавателей с началом учебного года и пожелал успехов в учебе. Затем было объявлено, где должны собраться студенты различных кафедр. Вскоре будущие китаисты собрались в кабинете заведующего кафедрой китайского языка профессора Саймонса и был зачитан состав учебных групп и расписание занятий. Оказалось, что лекционных часов будет, как правило, два в день и лишь иногда четыре часа в день. По субботам занятий не будет. Семестр длится 10 недель, в учебном году три семестра. Итак, 22 недели в году отводилось для отдыха и самостоятельной работы.

На следующий день начались занятия. Можно было сразу заметить, что одна из академических групп резко отличается от остального контингента студентов. Во-первых, в ее составе не было ни одного представителя азиатских и африканских стран. Во-вторых, средний возраст студентов этой группы был по крайней мере лет на десять выше, чем в других группах. Наконец, большинство студентов этой группы было одето в «форму» английских государственных служащих или старших банковских клерков: черные пиджаки, черные брюки в серую полоску, белые сорочки с темными галстуками, котелки и туго скрученные черные зонтики, которые почти никогда не используются по своему прямому назначению, а скорее служат тростью.