Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

заключение как возможность пересмотреть свою жизнь, осознать глубину греха прошлой порочной жизни, покаяться и получить возможность прощения перед лицом Господа с одной стороны, и возвращения в общество честным гражданином – с другой.

Заключение

«Говорят, что есть счастливые уголки земли, где природа с избытком предоставляет человеку все необходимое, и там есть племена, живущие в блаженной кротости, незнакомые с насилием и агрессией. Я с трудом могу в это поверить и охотно бы узнал побольше об этих счастливцах»[1168], – так писал в 1932 г. Зигмунд Фрейд в открытом письме, адресованном Альберту Эйнштейну. Почти за триста лет до этого английский философ-материалист Томас Гоббс в трактате «О гражданине» (1642), характеризуя естественное состояние войны всех против всех, нарисовал впечатляющую воображение картину варварства и всеобщего братоубийства. С опорой на накопленные историками и этнографами знания bellum omnium contra omnes иллюстрировалась описанием социальной организации и нравов современного Гоббсу коренного американского населения. Но великий английский философ, казалось, не посмел и вообразить, что пройдет буквально несколько десятилетий, и на улицах Лондона будет представлен куда более богатый эмпирический материал, нежели на просторах американских континентов.

В XVIII столетии насилие стало не просто интегральной характеристикой жизни мегаполиса, а настоящей эпидемией, захлестнувшей Англию. «Петушиная и медвежья травля, кулачные бои, “культура” распития крепких алкогольных напитков и посещения непотребных домов порождали состояние хрупкости бытия и отношение к “порядку и закону” сродни философии игрока. Шарль де Кондомин отмечал, что ни в одной дикой стране, будь то Алжир, Тунис, Египет или Россия, он не встречал варваров, более диких, чем жители Лондона»[1169]. Русский дореволюционный историк А. Соколов тонко подметил, что характер лондонской толпы в XVIII столетии претерпевает резкую трансформацию из-за крушения старых патриархальных связей и авторитетов: «Она [толпа – авт.] шумлива, беспокойна, она бросается из стороны в сторону под влиянием вечно подстерегающего ее голода, но никакая идея… не может захватить ее прочно. Старые социальные деления и основанные на них воззрения разрушены бесповоротно; новые еще только намечаются и не успели наложить отпечатка ни на чувство, ни на мысль»[1170]. Это суждение вполне коррелирует с идеями Э. Фромма, считавшего главным изменением в культуре капитализма изменение психологического отношения людей к миру, основной смысл которого – отчуждение. Становясь более независимым и свободным, человек одновременно погружался в чувство изоляции и беспомощности. «Его отношения с собратьями, в каждом из которых он видит возможного конкурента, приобрели характер отчужденности и враждебности; он свободен – это значит он один, изолирован, ему угрожают со всех сторон. Рай утрачен навсегда.»[1171].

Никогда еще грань, отделявшая честного человека от преступника, не была столь неуловимо-тонкой и легко преодолимой, вне зависимости от пола, происхождения, социального статуса и профессии. Преступление как социокультурный феномен становится предметом особого интереса английской общественной мысли XVIII столетия. С одной стороны, социальные девиации подвергаются популяризации и коммерциализации, о чем свидетельствует феноменальная популярность «Ньюгейтского календаря». Биографии знаменитых английских преступников под «кислым» соусом нравоучительных сентенций, назначение которых сводилось к тому, чтобы закамуфлировать вкус пикантных историй, поглощались читательской аудиторией с жадным интересом, свидетельствовавшим, подчас, не о стремлении потребителей к нравственному совершенствованию, а скорее о тяге к безопасному удовлетворению низменных инстинктов души. С другой – в стремлении принять действенные меры по устранению социальных проблем, гуманисты, религиозные и политические деятели, выдающиеся публицисты, со свойственным английскому характеру патриотизмом, предпринимают попытки проанализировать девиантность как социально-психологическое явление, и предложить действенные меры превенции и противодействия. Кроме того, давление состоятельных слоев общества готовых пожертвовать частью своей свободы ради безопасности не в абстрактно-философском, а сугубо прагматичном смысле, означающей неприкосновенность жилища и сохранность движимого имущества вкупе со стремлением оградить себя от маргинальных групп, в течение столетия перевели дискуссию из плоскости социально-философского теоретизирования в область законодательных инициатив.

Наказывать или (и?) исправлять? Именно английское Просвещение сформулировало основной вопрос современной пенологии, который на протяжении почти трех столетий, остается актуальным. В открытой англичанами дискуссии ее участники, решая злободневные практические вопросы, обращались к проблемам, поставленным еще античными философами. Какова природа человека и поддается ли она воздействию? Как широко простираются границы вторжения публичного, олицетворяемого государством, в сферу личного пространства? Как разрубить «гордиев узел»: «индивидуальное насилие contra государственное насилие?» Если суммировать содержание дискуссий, то оппонентов можно условно разделить на сторонников карательной и реформирующей общественно-государственной политики по отношению к преступности.

Сторонники ретрибутивизма – карательного оправдания наказания – настаивали на суровом правосудии, закрепляющем право государства на заслуженное возмездие. На разгул преступности государство обязано отвечать усилением карательного законодательства строгим ему следованием, что, в свою очередь, будет иметь превентивную дидактическую функцию. Консервативное направление правовой мысли, сформулированное в работах М. Мэдана, Дж. Оллифа, У. Ромейна будет придерживаться идеи неукоснительного соблюдения законов «кровавого кодекса», какими бы суровыми они не казались. На потенциальную возможность государства «растянуть» процедуру наказания «хотя бы на целую земную жизнь» обратили внимание не только сторонники консерватизма в праве, но и протестантские богословы: как Бог будет наказывать вечными муками на протяженность вечной жизни «там», так и государство обличено правом наказывать человека на весь период жизни «здесь», если того требуют обстоятельства.

Однако, несмотря на поступательное движение карательного правосудия в Англии практически на протяжении трех четвертей столетия, век Просвещения уверенно вступал в свои права. Теоретики Просвещения смотрели на человека как на существо чувственно-эмпирического мира, что вкупе с верой в силу разума, давало основания для несколько фаталистического оптимизма. Кроме того, на смену строгому пуританизму XVII в. с его догматами о неотвратимости вечного наказания, постепенно приходил новый евангелизм, с его искренней верой в то, что милосердие Всевышнего бесконечно, а человеческая природа может и должна быть исправлена. По мнению М. Кассирера, «сильнейшие идейные импульсы Просвещения и его подлинная духовная сила основываются… на новом идеале верования, который Просвещение устанавливает, и на новой форме религии, которую оно в себе воплощает»[1172]. В области пенологии новые реалии воплотились в конкретных социально-философских вопросах с практическими предложениями и цельными проектами. Как организовать превентивно-воспитательную работу с массами, чтобы оградить их от соблазнов коммерческого общества и предотвратить вступление на путь порока и преступлений? Как усовершенствовать и синхронизировать судебно-полицейскую деятельность, чтобы ее эффективное функционирование стало надежным гарантом справедливости в отношении потенциальных и реальных преступников, а также их жертв? И, наконец, каким образом должно организовать систему наказания, чтобы достичь профилактики рецидива и, не устраняя преступника физически, способствовать его духовному перерождению и ресоциализации?

Отвечая на эти вопросы, мыслители, публицисты, парламентарии, проповедники аккумулировали широчайший