Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

– Я тебя слушаю и удивляюсь – как я до сих пор живой?

Артеменко опять постарался свести ситуацию к шутке, ему казалось, что смысл произнесенных женой слов ускользает от него. Как если бы то, что она объясняла, находилось на соседней планете или в другом измерении. И он попутно размышлял: «Как же так, мне, аналитику и специалисту в области информации, совсем непонятно это!»

Аля же оставалась необычайно серьезной, лицо ее от воодушевления зарумянилось. Было видно: то, о чем она говорит, исполнено особой важности, великого смысла для нее лично.

– Просто я молюсь за тебя… – сначала она опустила глаза, как будто в ее действиях было нечто греховное или противоестественное, но потом быстро их подняла и посмотрела на него прямым, пристальным, испытующим взглядом.

– Молишься?! – недоуменно взглянул Алексей Сергеевич на жену. – Ты серьезно?!

– Да, молюсь. Очень давно. Да… с самого начала, как мы встретились, я всегда за тебя молилась. Сначала за тебя одного, чтобы все у тебя получилось, чтобы тебя Бог хранил, уж потом за нас обоих, а после рождения Жени – за троих. – Она придвинулась к нему ближе, так что он отчетливо почувствовал ее несколько взволнованное дыхание, и перешла на шепот: – Поверь мне, молитва – это не просто слова. Это определенный звуковой код, сигнал для контакта, который каждый человек должен найти и почувствовать сам. При многократном повторении концентрация мыслей и позитивно направленных эмоций укрепляет и спасает, потому что порождает в тонком пространстве волну, направленную в едином энергетическом поле, позволяет благодати снизойти до конкретного индивидуума. Во время молитвы духовное поле человека вступает в энергетический контакт о высшими духовными полями, создавая энергетический разряд. Вот эта-то энергия и защищает тебя, дарит нам обоим гармонию и умиротворение.

– Ты… в самом деле… веришь в это? – Для Артеменко это было еще одним откровением после мысли о переносе сознания в мир иной. За один вечер слишком много.

– Верю очень-очень! Иначе бы это не действовало. Это великая сила, духовная, направленная на жизнь. Когда-нибудь ты поймешь это и примешь в сердце.

Ее искренность, ее жажда служения и спасения не просто подкупали, они растворяли его закупоренные поры восприятия. Это было то универсальное, сильно действующее средство, которое вынуждало, заставляло его боготворить эту женщину, что навечно связала с ним свою судьбу. И он вдруг подумал о том, что у него в самом деле нет друзей. В его деле друзей вообще не бывает, и только она одна его истинный друг. И что самое невероятное, ведь у нее тоже совсем нет подруг, и так было всегда. И разве она не драгоценность, если им уже многие годы с лихвой хватает общения друг с другом?! Но у него неожиданно возникла еще одна, может быть, не совсем уместная мысль. Он еще ближе придвинулся к жене и прошептал ей на ушко:

– А твоя система не запрещает заниматься сексом?

– Напротив, поощряет его, если с любимым человеком, – это же здоровый обмен энергиями, – и она улыбнулась, приглашающе коснувшись головой его плеча.

– Тогда она мне точно не мешает.

Ночью Алексей Сергеевич отчего-то проснулся с испариной на холодном лбу. С некоторых пор это случалось с ним нередко, и порой мысль, недодуманная, не до конца проработанная днем и притаившаяся в уголках сознания, хищнически набрасывалась на него, подобно атакующей в лесной чаще рыси, и надолго завладевала его воспалившимся от переживаний мозгом. Вот и на этот раз он лишь пошевелился, чтобы перевернуться на другой бок, и вдруг отчетливо осознал, что глаза его раскрылись и он больше не уснет. Он осторожно взглянул на жену: Аля, повернувшись к нему лицом, спала сладким сном маленькой девочки, казалось, что она одобрительно улыбается ему во сне. В приливе нежности он подтянул на ее открывшееся плечо легкое одеяло; неожиданное тепло уже обласкало землю, но перед утром, он это хорошо знал, придет прохлада… Затем Алексей Сергеевич включил приглушенный ночничок, направил тусклый круг света в сторону от кровати и лег на спину, подложив обе руки под голову. Он задумчиво вперился в пустоту. Несколько маленьких, ярко светящихся в бесконечности звездочек бесцеремонно заглядывали в щель между плотными шторами. Он попытался всмотреться в бесконечную даль, но тщетно. Она была скрыта такой фантастической недосягаемостью, что не только он сам, а вся планета Земля казалась мячиком в игре неведомых великанов. Но перламутровое свечение бесконечно далеких точек Вселенной способствовало стремительному бегу мыслей, которые накатывались лавиной, проскальзывали мимо и исчезали в бездне временной спирали. В самом деле, подумал Артеменко, в этом мире нет ни начала, ни конца; ни времени, ни границ; ни прошлого, ни будущего…

Все, что происходило с ним в последнее время, казалось ему удивительным и одновременно зловещим. Его внезапному пробуждению не предшествовал какой-нибудь тяжелый сон, не было и конкретного повода для беспокойства, и вместе с тем в сознании присутствовала тревога. Смутная, невнятная, расплывчатая и зыбко-противная, как большая грязная лужа на сельском бездорожье после затяжного ливня, в которую необходимо въехать колесом, но нет четкой уверенности, что машина справится с нею.

«Что это? Почему? Что со мной происходит? – задавал он себе вопросы. – Или это не столько со мной, сколько со всем окружающим меня миром, в котором забарахлил ранее отлаженный механизм?» От следующего вопроса он похолодел: «Неужели Аля, моя маленькая Алька исчезает из моего пространства?» Ему мигом нарисовалась в воображении картина: большой пароход, и Аля на его борту совсем одна, и этот пароход тронулся, и с тревожной безнадежностью удаляется, а она все машет ему рукой… Ох, обернуться бы волком да завыть! Он не поверил видению и посмотрел на жену. Она во сне была все такой же безмятежной, губы тронуты едва видимой улыбкой. Ему захотелось поцеловать их, только прикоснуться, но он удержался.

Лежа в беззвучном полумраке майской ночи, Артеменко уплыл в воспоминания. Он вспомнил, что, когда Аля уезжала, ему переставал нравиться запах кухни, он не находил себе места, дом переставал быть сокровенным храмом успокоения. Наличие пищи тут было ни при чем. Десантные годы приучили его к таким ситуациям, так что на обед хватило бы сухаря с чаем. А кроме того, как только жена уезжала, дочь мгновенно перебирала на себя полномочия хозяйки, готовила и убирала, хотя никто ее об этом не просил. Для Артеменко тут дело было совсем в другом – он задыхался без общения, не хватало диалогов, психоэмоциональной разрядки. Дочь была занята своими тинейджерскими проблемами, да и разве расскажешь девочке-подростку, пусть даже и с появляющимися чертами женщины, что-нибудь о своей работе или тем более о своих размышлениях. Он любил наблюдать за дочерью, в ней неожиданно и незаметно возникли черты, свойственные взрослой даме. Осанка, неведомо где приобретенные сугубо женские уловки, страсть ко взрослой игре-флирту, грациозные движения, закидывания одной ножки на другую и кокетливое, едва уловимое покачивание ножкой – откуда все это в ней? Кто ее этому учил, Природа? Да, он невольно отмечал появившиеся округлости форм, изменения в голосе и еще очень многое другое, что тревожило его отцовские струнки. Куда девалась та маленькая девочка, которая сидела за столом с карандашом почему-то в левой руке – правой она настойчиво, с неземным наслаждением ковырялась в маленьком вздернутом носике. Только требовательное выражение лица – Алино – совсем не менялось… Он старался скрывать от самого себя, что контакт с дочерью держится на чрезвычайно тонкой нити, и кончик этой нити находится все в тех же горячих заботливых руках – Алиных. Он хорошо помнил до мелких деталей все те куцые, неуклюжие эпизоды, когда его отцовские жесты, ласки и попытки откровенных разговоров оканчивались мягкими провалами. И его при этих воспоминаниях сжигало бесконечное чувство стыда за всю ту неестественность и вычурность их эпизодического общения. А вот с Алей все было по-другому: тотчас возникал мостик полного, или почти полного, доверия, и жена оказывалась подлинной жрицей, посредницей, благодаря которой ему все удается. А если копнуть глубже, то посредницей не только в общении с дочерью, а вообще со всем остальным миром… Но ведь он работал… Обеспечивал не только собственный карьерный рост, но и благосостояние семьи… И все же признавать свое поражение на этом участке фронта было мучительно. Это раньше он полагал, что этот участок не столь важен, а оказалось – ключевое направление, на котором нельзя было терять активности.

Этой ночью полковник Артеменко чувствовал себя особенно одиноким, необузданная волна отчуждения захватила его и упорно тянула на глубину, в открытое море, где можно захлебнуться и утонуть… Как случилось, что он, сильный мужчина, который до сегодняшнего дня мог бы без труда подтянуться на перекладине раз двадцать или пробежать без остановки добрый десяток километров, чувствовал себя обескровленным? Энергии в нем оставалось не больше, чем у старой черепахи, ищущей последнее пристанище.