Берендеево царство - Лев Правдин

Конечно, она должна была так подумать, хотя бы только потому, что в ту минуту я и сам так думал. Бороться за любовь! Что может быть глупее, если тебя не хотят любить. И если никакого другого препятствия не существует. Домогательство это, а не борьба. Позиция, совершенно недостойная человека, настроенного романтически и не особенно это скрывающего.

Со всех сторон на меня наскакивают то стены, то печка, а то и потолок, и я только и делаю, что оберегаюсь от неожиданных ударов. Ничто так не освежает и не очищает мысли, как хорошая встряска.

Я распахнул дверь. Буран как будто только этого и дожидался: он сразу же завыл, загрохотал и кинул на меня всю взбесившуюся степь, так что мне с трудом удалось захлопнуть дверь, отгородиться от слишком беспокойного мира. Устраниться. Ну что ж, такая наша пассажирская участь. Но сам-то беспокойный мир не мог долго прожить без меня, он вломился в вагончик и бросил меня в самое пекло.

Наш поезд остановился. Яростнее завыл буран, в дверь постучались, и я поспешно откинул крючок. Кто-то огромный, залепленный снегом, ввалился в вагончик. Сбросил шубу: Демин.

— Ты чего печку не топишь?

— Какая печка, качает, как в океане!

— Иди на головной. Гони Яблочкина отдыхать, а сам пошуруй сколько можешь…

Я выскочил из вагончика. Снег лепил мокрый, тяжелый, хорошо еще, что в спину. Горячие, утомленные борьбой машины сдержанно погромыхивали моторами. Гриша уступил мне место, но сам не захотел уходить.

— Я тут почти каждый день катаюсь, но такого еще не видал. Главное, как выехал, сразу заметь, куда ветер бьет, и так и держи. Промашки не будет, прямо на маяк выйдешь. А там до города и слепой доберется.

— Ты прямо как капитан дальнего плавания.

— Нет, — простодушно ответил Гриша, — у нас все мужики так ездят в непогоду. Дело верное.

Сняв рукавицу, он ладонью обтер лицо и еще немного посидел со мной, убедился, что я правильно держу направление, не сбиваясь с курса. Потом он убежал в вагончик, и я остался один на один с бураном и со своими бушующими мыслями.

Где-то взошло солнце, холодный свет прорывался сквозь снежные вихри и разливался по степи, дымящейся от поземки. Тогда летящий снег делался серым, как грозовая туча. А трактор шел, то поднимая гусеницами снег, то зарываясь в его сырую массу. Включив задний ход, я отходил и снова, разгоняя тяжелую машину, шел на таран. Работы было много, и скоро стало жарко.

Мне показалось, что прошло не очень много времени, когда я увидел каменную бабу на вершине холма, как бы плывущего по струящимся волнам. К этому времени снег почти совсем прекратился и все вокруг посветлело. Обессилевший буран пал на землю и пополз, перекатываясь и по временам поднимая косматую голову.

У самого подножия холма на повороте к оврагу я остановил машину. Подошел Демин с Гришей, собрались все трактористы. Решили, что надо подняться на вершину, откуда видна вся степь, и тогда, может быть, удастся разглядеть пропавшие машины.

Пошли мы с Гришей. Сначала было трудно лезть по глубокому снегу, но чем выше мы поднимались, тем меньше становилось снега, все сметал свирепый ветер, а на самой вершине еще шелестел сухой ковыль, такой же серебристо-белый, как солнце в мутном степном небе.

Каменная баба смотрела на восход, и мне показалось, будто в ее всевидящих глазах появилось что-то тревожное, ожидающее. Может быть, это от снега, оледеневшего на ветру, так странно изменилось ее плоское лицо. И стояла она вся серебряная, литая среди ковыльного текучего блеска.

— Вот они! — закричал Гриша и указал рукавицей. — Вон, видишь, выхлопные трубы чернеются! А вон там и они сами, в овраге.

Спускаясь вниз, мы говорили о том, как нескладно все получилось у «этих горемычных ребят»: они сбились с пути и плутали до той поры, пока не сожгли все горючее. Тогда они и решили укрыться в овраге, где и ветер не достает и топлива много.

Утомленный бураном, городок спал, когда мы ворвались в него. Наше громыхающее появление никого не потревожило: ни в одном окошке не затеплился свет и даже ни одна собака не высунулась из своей конуры, чтобы приветственно облаять нас. Я подумай об одном доме на берегу незначительной речушки, о доме, который беспечно стережет геральдический пес по кличке Прошка. Он-то уж, конечно, спит в своей конуре под крыльцом. А остальные обитатели дома тоже спят? Сердце застучало, как мотор, в который попало что-то, кроме обычной горючей смеси.

На базе нас ждали: сам товарищ Шорох выбежал навстречу. И вот только сейчас, в жарко натопленных комнатах, мы почувствовали, как взбесившаяся степь бьет в лицо, слепит, валит с ног, и только сейчас мы смертельно устали вести тракторы в степном, насквозь пробитом всеми ветрами аду. А здесь был рай!

Сторожиха поставила на стол полуведерный чайник, дышащий паром, сахар, хлеб и толсто нарезанную колбасу. Но мне этого было мало — хотелось попрощаться с ребятами как следует, и я отвел всемогущего заведующего базой в угол.

— Это я и сам понимаю, — с полной готовностью зашептал он, — да распоряжения такого не поступало.

— Так за деньги же…

— Что мне деньги? Вот товарищ Демин на нас смотрит. Зачем мне твои гроши? Спрячь. Если только с целью прохвилактики…

— Давай, — сказал Демин, — тут, кроме тебя, ангелов нету. Видишь, как ребята зубами стучат. Давай, лекарь!

И ребята сказали:

— Даешь!..

Мы выпили, и нам стало совсем уж хорошо: тепло, спокойно, над головой крыша, кругом стены. Мы сделали то, что должны были сделать, и теперь можем со спокойной совестью отдыхать до самого утра.

И в эту минуту открылась дверь и вошла Тоня!.. Ребята восторженно загалдели, приглашая и ее в этот свой рай, но она смогла только рассеянно улыбнуться, и я понял, как она сейчас далека от всего райского. Она протянула ко мне руку и тихо спросила:

— Пойдем?

Мы вышли на крыльцо. После бурана потеплело, да так, что даже начало подтаивать, и тяжелые капли, срываясь с крыш, звенели в снегу.

— Видишь, какая я дура, — сказала Тоня.

Я еще не понимал, обрадовало меня ее появление или только удивило. Скорей всего удивило и породило недоверие. Так удивился бы каждый и не поверил бы возвращению вчерашнего дня: прожили и пережили, поставили точку и стали жить по-новому. Чудес не бывает. Из прошлого не возвращаются.

Падают в мокрый снег тяжелые капли, отсчитывая убегающие секунды. Как вдруг все изменилось: настроения погоды так же изменчивы и не всегда объяснимы, как и настроения людей. Особенно настроение Тони. О ней я знал только одно: она не умеет ждать. «Плохо это или хорошо?» — тоскливо раздумывал я и снова услыхал ее непривычно вкрадчивый голос:

— Послушай, ты где сейчас?

— В Берендеевом царстве, — ответил я, рассчитывая, что мой ответ будет принят как шутка.

Но она не приняла шутки: насторожилась, задумалась и осторожно, пробуя ногой каждую ступеньку, будто сомневаясь в их надежности, спустилась с крыльца. Сделала два шага и остановилась, словно споткнувшись о косой свет от окна. Она вскинула голову, вошла в этот свет и обернулась.

— Я хотела тебе показать, — сказала она и каким-то величественным, театральным движением откинула платок. — Смотри!..

Что она сделала? Отрезала свои замечательные косы!

— Зачем ты так!

— Удобнее работать.

— Ты стала как все. Похожа на всех остальных девушек.

— А я и есть такая же, как все. В доме Вишняковых и то перестали считать меня совбарышней, махнули рукой. Даже неприступный Демин начал здороваться за руку, признал, значит, своей. Что ж мне с тобой-то делать?

— Одинаковых людей все равно не бывает.

— Это я знаю. Но все люди, если только кто захочет, могут жить и работать по-человечески. А ты все еще считаешь меня непригодной для настоящей жизни.

— Этого я никогда не говорил!

— Ну, все-таки думал, подумывал, так сказать. — Она снова притихла и, как бы прислушиваясь к каждому своему слову, осторожно спросила: — Что-то ты сказал про Берендеево царство?

Только сейчас я, наконец, заметил, как бережно она стала произносить каждое слово, будто расставляла по полкам очень хрупкую посуду, звенящую даже от дыхания. Как-то не вязалось все это с ее новым обликом — мальчишеской стрижкой, обветренным лицом и огрубевшими от работы на холоде руками. И еще нельзя было не заметить ее спокойную веселость, ее уверенность в себе, что, конечно, тоже от работы, к которой лежит душа.

Здорово я ошибся, полагая, что она явилась из прошедшего дня. Да она и не собиралась оставаться в прошлом вообще и в моем прошлом в частности. Это тот ночной разговор по телефону сбил меня с толку, и я очень обиделся за свое попранное самолюбие, совсем не подумав о ее самолюбии. Не очень-то похвально для человека, намеренного стать литератором. А как этот человек разговаривал с ней — об этом лучше и не вспоминать!