Происхождение христианства из гностицизма - Артур Древс

жаловался впослед­ствии: «члены секты «амгаарец» ненавидят законоучителя сильнее, чем язычники — Израиль, а ненависть их жен еще больше». Члены секты «амгаарец» упрекали фарисеев глав­ным образом за их боязливое обособление от широких масс народа и за их мелочное, ригористичное благочестие. Они усматривали в этом не что иное как ханжество, тем более что поведение этих сверхблагочестивых людей представля­лось им и в других отношениях предосудительным.

Таким образом, на грани первого и второго века иудей­ский народ распался на бесчисленные партии, секты и на­правления, которые вели между собой ожесточенную борьбу, в то время как религия, цель которой должна была бы за­ключаться в устранении противоречий и во внутреннем объ­единении иудеев перед лицом внешнего врага, была настолько истерзана вторжением чужеземных культур, в осо­бенности эллинистической, что враждовавшие потеряли вскоре всякую способность понимать один другого и пере­стали интересоваться друг другом. «Все ссорятся», сетует книга Юбилеев, «из-за закона и завета — отроки со стари­ками, старики с отроками, бедный с богатым, малый с вели­ким, нищий с вельможей» (там же 23, 10).

Синоптики

Из этой всеобщей борьбы, развернувшейся около во­проса об обязательности иудейского закона и о спаситель­ном значении мессии, возникли евангелия. Они вышли из тех гностически и апокалиптически настроенных кругов, которые подобно членам секты «амгаарец» и в отличие от книжной веры фарисеев, придерживались принципов более независимого благочестия, чаяли спасения от надземного мессии и жили в ожидании непосредственного приближения конца мира. При этом евангелия преследовали двоякую цель: с одной стороны, в противовес минеям, отвергавшим закон без всяких оговорок, обосновать путем ссылки на авторитет мессии действительность закона, предупредить вытекавшее из непризнания закона отрицание всяких нравственных на­чал и отделение христианства от иудейства в качестве особой религии и, вместе с тем, воспрепятствовать распространению моральной распущенности, а с другой стороны — путем на­глядного воспроизведения личности спасителя оживить и укрепить веру в любовь божию, потому что только эта вера вселяла надежду на спасение даже в непросвещенных людях. Фантастическим спекуляциям минеев и других гностиков со­ставители евангелий противопоставляли такое мировоззре­ние, которое по своей относительной простоте и общедоступ­ности превосходило даже взгляды Павла I и было обращено не только к членам какой-либо определенной секты, но и к широким слоям народа, чтобы познакомить и их с гности­ческим учением о мессии. Евангелия очищают понятие гносиса от его мистического и умозрительного наслоения и рас­сматривают его просто как познание духа, действенное само­пожертвование во имя последнего и усвоение учения Иисуса, которое он преподал людям во время своего кратковре­менного земного существования. На место духовного или интеллектуального созерцания, доступного только сравнительно немногим, более или менее восприимчивым натурам, они выдвигают фантастическое восприятие евангельского Иисуса. Мнимая же историчность этой личности служит им доказательством деятельной любви бога. Евангелия были написаны для того, чтобы пробудить и утвердить веру в Иисуса, ту веру, которая по Павлу должна заменить иудейскую праведность в делах и которую они понимают не только как внутреннее слияние со спасителем-посредни­ком, но и как разумное оправдание его историчности, гаран­тирующее им реальность его искупительного подвига. Таким образом, историчность Иисуса является не исходной точкой их учения о спасении, а только средством обоснования дог­мата деятельной любви божией и ее воплощения в Иисусе. Чудеса последнего обнаруживают в нем ниспосланного богом спасителя, его учение выявляет религиозное настрое­ние и идеал благочестия его сторонников, его же крест слу­жит порукой в том, что Иисус есть чаемый иудеями мессия и что смерть его — великая искупительная жертва, посред­ством которой людям будут прощены их грехи, подобно тому, как «преображение» солнца на весеннем кресте влечет за собой ежегодное преображение и обновление мира.

Всякое религиозное учение вытекает в конечном счете из какого-либо надежного обеспечения и веского обосно­вания религиозного спасения и зиждется на вере в прямую, непоколебимую реальность искупления. В отличие от осталь­ных гностиков, которые связывают данную реальность с актом мистического познания или «сверхчувственного со­знания», т. е. непосредственного постижения воли божией, евангелисты опираются на тот, якобы, простой факт, что спаситель-посредник действительно жил в качестве истори­ческой личности на земле и проявил себя словом и делом как настоящий мессия. Таким образом, авторы евангелий вы­носят благовествование новой веры из мрака и замкнутости сектантства на яркий свет общественности и стремятся при­влечь на сторону Иисуса сердца широких слоев населения. И в то время как первоначальный гностицизм со своим пре­имущественно историческим характером все больше выро­ждается в фантастический бред и напыщенное суеверие и создает те чудовищные учения, которые мы встречаем в более поздние века христианства, гипотеза историчности спасителя не только позволяет евангельским гностикам из­бегнуть нерелигиозного и бесчувственного интеллектуа­лизма, но предоставляет им также возможность постоянно оживлять на наглядном примере евангельского Иисуса свою веру в спасение человечества и деятельную любовь божию, не говоря уже о том, что благодаря евангелиям они приоб­рели очень удобный для них самих критерий регулирования своей собственной жизни и внутреннего уклада общины по­средством указания на авторитет мнимого исторического Иисуса. Павел не думал еще об историческом Иисусе в смысле евангелий; поэтому он стремился определить вза­имоотношения членов общины догматическим путем, при по­мощи диалектических соображений и ссылок на «словеса господни» в ветхом завете. Евангелисты же опирались в дан­ном отношении на авторитет мнимого исторического Иисуса, слова и при случае высказанные взгляды которого служили для них ответом на спорные вопросы общинной жизни, по­добно тому, как для сторонников языческих мистерий, при определении их благочестия и общежитейских правил, ре­шающим моментом являлись изречения их культовых богов.

Первоначально центр тяжести личности спасителя по­коился на его божественной природе. Будучи, подобно бо­гам-спасителям языческого мира, небесным существом, он имел свой прообраз в созвездиях. Его «история» предста­вляла собой подражание прохождению солнца через знаки зодиака, и местом действия ее было звездное небо. Однако, чем больше выдвигался на передний план человеческий облик христа и чем больше факт искупительной смерти его ради человечества становился, в связи с гл. 53-й Исайи и гл. 2-й Премудрости, предметом углубленных размышлений, тем, разумеется, решительнее вставал вопрос о ближайших об­стоятельствах этого важного события. Кто был раб божий? Где он родился? Кто были его родители? Где он жил? Когда произошло указанное событие? Что он сделал и почему его, невинного и безгрешного, предали смерти как злодея? Уже голое любопытство, простое желание узнать более подроб­ные сведения о человеческой жизни спасителя должно было побудить к разработке деталей этой жизни и к оживлению общей схемы его земного бытия посредством выявления от­дельных характерных черт последнего. Но и благовествование о вечном блаженстве при богослужении, стремление как можно ярче и внушительнее обрисовать образ