Ворон - Дмитрий Щербинин

— Не бойся меня. — усмехнулся наездник, увидев, что Сильнэм выхватил клинок. — Я вовсе не собираюсь тебя убивать. Не собираюсь и не волить. Хочешь, возвращайся откуда пришел; ну, а, ежели хочешь увидеть истинное величие — пройди в Утумно. Я знаю, зачем ты шел… а теперь ты думал, как бы пройти в ворота. Нет ничего проще — мы рады каждому гостю, а в особенности тебе, Сильнэм. Пройди, найди тех, кого ищешь, и, если они захотят с тобою уйти — вас никто не станет неволить — вы уйдете так же беспрепятственно, как и вошли!

Никогда еще не сталкивался Сильнэм с ложью, даже и не знал, как это можно говорить неправду. Он и не засомневался, что ему дайдут пройти, что не будут мешать в поисках, а потом — выпустят. Он даже поблагодарил черного всадника.

А тот вскочил на летучего коня, и черную стрелую устремился над огненным озером.

Сильнэм же нашел среди камней дорогу, и уже не таясь, пошел к мосту. Когда он шел над лавовым морем, жар слепил его глаза, все тело жгло, мучительно хотелось пить, но кругом был только пламень… Эльфу чудилось, будто некие уродливые демоны кружат над ним, садятся к нему на плечи, шепчут на ухо что-то злое, насмешливое. Он отгонял эти наважденья рукой, они с пронзительным хохотом, кружились среди огненных буранов, вновь возвращались к нему; вновь садились на плечи, вновь шептали. Он выхватил клинок и демоны с притворным испугом разлетелись от его серебристого света, но тут же набросились на него, покрыли своим смрадным дыханьем, и он покрылась слоем ржавчины..

Но вот и окончание моста: над ним возвышались два пса, каждый с тремя головами, каждый не менее двадцати метров в высоту. Сильнэм чувствовал, что стоит им только пошевелить лапой, и раздавят они его. Но больше всего поражали, пригибали его к земле, заставляли понять собственное ничтожество — врата. Наблюдая их издалека он и не мог предположить их истинных размеров: такими, должно быть, видит высокие двери, какая-нибудь блоха ползующая по полу, и недостижимая для человеческого зрения. Вороты эти были отлиты из черной стали, и, если бы рухнули, то сотряслось бы все Среднеземье — только могучая воля, только величайших из всех кудесников мог создать такую мощь! А спереди бил, слепил какой-то мертвенный ровный свет; было очень душно, практически нечем было дышать — несмотря на огромные формы пространство казалось сильно замкнутым, словно клеть.

Нарастал, пригибал его к полу монотонный гул в котором проступали отдельные вопли. Так, ничего не видя, задыхаясь, оглушенный этим гулом и воплями, шел он час, другой, третий — быть может, и гораздо больше времени. Раньше то он думал, что тут начнутся какие-то подвиги, но ничего не было, никто на него не окликал, никто не нападал. Вот услышал Сильнэма какой-то свитящий звук, обернулся и увидел, в болезненно белом, жгущем глаза свете, что это ползет отвратительный полупрозрачный слизень — он был нескольких метров в высоту, и все время пульсировал, как некое чудовищное подобие сердца. За ним оставался не только мокрый след, но и кусочки плоти — слизень стонал и дергался, видно, что каждое мгновение существования приносило ему неимоверные мученья.

Эти образы были отвратительны, но они были и сильны — они вытесняли прошлое, они поглощали внимание. А как тяжело было сквозь этот, продирающий до костей монотонный рокот вспоминать ЕЕ голос!

Дальнейшее было уже совершеннейшим бредом, и несчастный мог вспомнить только отдельные куски — то он бежал в каком-то жарком сиянии, то падал куда-то; то проносились рядом с ним со злобливым хохотом демоны, ранили его острыми крыльями. Он помнил туннель, с потолка которого сочилась кровь, а под ногами лежали измолотые куски мяса. Он помнил, как в жару, пробирался по этому корридору, а навстречу ему неслись уродливые создания: у каждого из них было по многу голов, вырывались клешни и щупальцы — они выкрикивали проклятия, неслись на эльфа — а тот рубил их своим ржавым клинком — поначалу легкая победа радовала его — они валились к его ногам десятками; он, не получив ни одной раны, перебирался через их трупы, шел дальше. Но бежали все новые и новые, и конца-краю им не было. Потом он бил с ожесточением; потом, чувствуя, что весь залит кровью, увяз в этих телах ногами, повалился. Потом было падение в черную пропасть; навстречу дул ледяной ветер — и все шептал ему что-то на ухо…

И вот он достиг дна. Вверх взметались черные своды, а между ними клочками рвалось болезненно яркое, мервенное свечение. Гудение было нестерпимым, дрожал пол. Откуда-то сверху, на цепях, свешивались железные клетки, со скрипом покачивались от сухого, душного ветра. В каждой из клети сидело какое-нибудь отвратительное создания: в них еще можно было узнать эльфийские черты, но на эти благородные линии отвратительными буграми наплывали куски зеленовато-рыхлой плоти; многочисленные шрамы рассекали их едва ли не надвое… у некоторых сраслись глаза, у некоторых рот был на уровне носа, у иных изо лба торчали клыки и сочилась из них кровь.

И тогда Сильнэм стал звать братьев возлюбленной своей по именам, ибо сердцем чувствовал, что они где-то поблизости. И вот из одной дальней клетки пришел к нему в ответ жалобный, полный страдания стон — бросился туда юноша. Три брата были заключены в одну клетку, и мало уже напоминали тех яснооких, добрых эльфов, которых знал Сильнэм — только боль в них теперь и осталось: тела были изуродованы, лица перекосились, а из искривленных ртов прорывались клыки. Они ухватились своими когтистыми лапами за прутья и, что было сил, трясли их.

Сильнэм простонал:

— Сейчас я подумаю, как бы освободить вас… Вы, только не отчаивайтесь… Мы выберемся — звезды вас излечат.

Тут он обнаружил, что его ржавый клинок все еще при нем; тогда он подошел к клети, намериваясь перерубить замок — случайно взглянул в эти перекошенные, кровоточащие морды, в эти выпученные красные глазищи, и понял, что они ревут только от телесной боли, что ни к каким звездам они и не хотят вырываться. Вот один из них вцепился клыками в прутья, стал грызть их, брызжа кровавую пеной.

Сильнэму стало совсем плохо: он попятился, он развернулся, хотел бежать, да так и замер пораженный: между клеток освободилось свободное пространство, и там на залитом кровью железном полу стоял тот самый черный всадник, которого он встретил, когда в первый раз увидел врата Утомно.

Но самое то жуткое было в том, что всадник держал в ручищах своих Деву — Возлюбленную Сильнэма. Она была без чувств, и золотистые волосы ее, точно окошко, в иной счастливый мир, плотною волною свешивались к полу.

Всадник говорил угрюмым, холодным голосом:

— Я думал, что одному тебе здесь будет скучно! Вот только что принес ее от вашей стоянки!..

— Н-Е-Т!!! — с отчаянным воплем бросился Сильнэм на это создание.

Стоило только всаднику махнуть рукою, как ноги юноши приросли к полу. Он помнил, как рвался к ней, как пытался хоть раз мечом взмахнуть — все было тщетно, все тело какой-то железной коростой покрылось… Сначала он выкрикивал угрозы, потом от ненависти разум его совсем помутился, и он мог только рычать как зверь…

Очнулся он уже в клети, в нескольких метрах над полом. От постоянного гуденья, от мертвенного, раскаленными иглами до мозга пронзающего света, от тяжелого, сдавливающего воздуха, от воплей, у него кружилась, голова, он чувствовал, что воздух прожигает его кожу, и как-то в нем все меняется, шелушится, выворачивается наизнанку, трещит.

И, вдруг, он услышал слабый стон — узнал — это же Она! Глянул — с ужасом — завопил от новой боли: она покачивалась в соседней с ним клетки, все тело ее, и лицо было обезображено шрамами, из них сочился гной, плоть надувалась буграми, которые наползали друг на друга; и была гнилостно-зеленого цвета, один глаз вытек, другой вылупился, точно куриное яйцо, пронзенное кровавыми жилами.

Тогда он закрыл глаза и позвал ее по имени — услышал стон — вытянул к ней руку — и тут почувствовал, как вцепилась она в него своими когтями — прогрызла до самой кости. Он не чувствовал боли телесной — куда страшнее было душевное страдание. Он повалился лицом на дно клети, которое все заполненно было кусками гниющего мяса, даже и не чувствуя того, уткнулся в них лицом и пролежал так неведомо сколько времени.

Он все ждал, что что-то изменится, часы сменялись часами, проходили дни, недели, месяцы, а клетки все так же поскрипывали, все так же ревели, становились все более уродливыми их обитатели.

Поначалу то он еще и о звездах грезил, и о том, как освободит ЕЕ, но постепенно чувство ненависти вытеснило все это — не было уж ничего кроме этой жажды разрушать, бить, рвать. Ничего не изменялось… ничего не изменялось месяцами — и он все больше сходил с ума; уже не было связанных мыслей — только эта злоба затравленного, забитого зверя. Поначалу он еще хотел отказаться от еды — от того зловонного, кишащего червями мясо, которое месил на дне своей клети — однако, после приступов ярости, он каждый раз впадал в забытье, а потом обнаруживал себя, уже уткнувшимся лицом в эту гадость, уже сытым, с набитым желудком.