Городские легенды - де Линт Чарльз

Я отправился бродить; шел, куда ноги несли, к югу от собора, вниз по Баттерсфилд-роуд, к пирсу, похлопывая себя футляром со скрипкой по бедру, У озера, там, где мол встречается с пляжем, есть ограждение из нетесаного камня, я подошел и прислонился к нему. Оттуда мне хорошо были видны рыбаки, которые сидели с удочками выше по берегу. В небе кружили чайки и орали так, будто их уже месяц не кормили. На пляже оживленно о чем-то спорила парочка, но они были слишком далеко, и я не разобрал, о чем у них шла речь. Они напоминали актеров немого кино; карикатуры на людей, каждое движение естественнее, чем это возможно в жизни.

О чем я думал, не знаю; скорее всего пытался не думать вовсе, но получалось не очень хорошо. Вид ссорящейся пары меня угнетал.

Цените, что имеете, хотелось мне крикнуть им, но это было не мое дело. Я уже подумывал, а не двинуть ли мне через весь город в парк Фитцгенри, – там есть один уголок, называется Сады Силена, в нем полно каменных скамей и разных фигур, и мне там всегда на душе легчает, – как вдруг заметил у реки, к западу от пирса, знакомый силуэт: Бумажный Джек.

Река Кикаха получила свое название от имени индейского племени группы алгонкинов, которое обитало здесь задолго до того, как белый человек пришел и отнял у них эту землю. Все, что им осталось, это резервация к северу от города да имя реки. Начиналась она за резервацией, еще дальше на север, и у впадения в озеро пересекала город. Здесь, у самого берега, она отделяла деловые кварталы города и порт от пляжа, где жили люди с деньгами.

На пляже есть такие особняки, рядом с которыми величественные старинные здания Нижнего Кроуси кажутся всего лишь многоквартирными домами, только с берега их не увидишь. Когда смотришь на запад, видишь сплошную зелень – сначала вылизанные газоны Городского Совета по обе стороны реки, потом поросшие деревьями холмы, среди которых и прячутся от нас, простых смертных, дома богачей. На берегу расположились пара клубов и частные пляжи по-настоящему богатых людей, чьи поместья спускаются к самой воде.

Бумажный Джек сидел по эту сторону реки и занимался не знаю чем. Мне со своего места не было видно. По-моему, просто сидел на берегу и смотрел, как медленно катит свои воды река. Сперва я тоже посмотрел на него, потом подхватил футляр со скрипкой, который прислонил перед этим к стене, и побрел к пляжу. Когда я поравнялся с Бумажным Джеком, он поднял голову и улыбнулся мне так светло и приветливо, точно ждал моего появления.

Джилли наверняка сказала бы, что встретить Джека сразу после того, как мы о нем говорили, – это судьба. Я предпочитаю называть это совпадением. Город, конечно, велик, но не настолько.

Бумажный Джек жестом показал, чтобы я присаживался рядом с ним на газон. Я поколебался – позднее я понял, что, откажись я тогда от его приглашения, и все могло бы пойти по-другому. Но я сделал выбор и сел.

Там был такой низенький заборчик, он тянулся прямо вдоль кромки воды, а за ним росли камыш и водяные лилии. Среди них плавали утки – мамаша с выводком, – за ними и наблюдал Бумажный Джек. В руках у него был пустой полиэтиленовый мешок, по крошкам, которые остались на дне, я понял, что он скормил уткам весь свой хлеб.

Его рука снова зашевелилась, он сначала коснулся мешка, потом показал на уток.

Я покачал головой.

– Я не собирался сюда идти, – сказал я, – поэтому ничего для них не принес.

Он кивнул, понял.

Мы еще посидели молча. Утки в конце концов разочаровались в нас и поплыли вверх по реке в поисках корма. Едва они исчезли, Бумажный Джек снова повернулся ко мне. Приложил руку к сердцу, вопросительно поднял брови.

Глядя на его узкую черную ладонь с тонкими длинными пальцами, лежавшую на лацкане темного пиджака, я в который уже раз подивился ее густой, концентрированной смуглоте. Сам я рядом с ним выглядел бледным как полотно, даром что загорел, играя все лето на улицах. Потом поднял взгляд и посмотрел ему в глаза. Если до сих пор мне казалось, что его кожа поглощает солнечный свет, то теперь я понял, куда он уходит: в сияние глаз. Они были темны, так темны, что с трудом можно было различить, где кончается зрачок и начинается окружающая его радужка; но из сердца этой тьмы исходило пламя – сверкание, от которого что-то встрепенулось у меня в груди, как бывает, когда я играю бешеный шотландский рил в ля-миноре и, не умолкая, гудит басовая струна моей скрипки.

Наверное, это странно – описывать то, что видишь глазами, в музыкальных терминах, но тогда, в тот самый миг, я услышал, как поет у меня внутри сияние его глаз. И сразу понял, что он хотел сказать своим жестом.

– Да, – сказал я. – Мне сейчас немного грустно.

Он снова приложил руку к груди, но на этот раз жест получился иной, какой-то легкий. Но и он тоже был мне понятен.

– Нет, ты не поможешь, да и никто не поможет, – ответил я.

Кроме Сэм. Если бы она вернулась. Или если бы я мог убедиться, что она была на самом деле... Но эта мысль потянула за собой череду других, а я не был уверен, что снова хочу погружаться в них. Я хотел, чтобы она была на самом деле, хотел, чтобы она вернулась, но признать это означало признать существование призраков и того, что прошлое может прокрасться в настоящее и похитить живого человека, унести его в давно минувшие времена.

Джек вытащил бумажный предсказатель из нагрудного кармана пиджака и вопросительно посмотрел на меня. Я хотел было отказаться, но не успел сообразить, что происходит, как у меня с языка сорвалось: «А почему бы и нет, черт возьми», – и я решил, что пусть идет как идет.

Я выбрал синий цвет, потому что он ближе всего подходил к моим тогдашним чувствам; ведь нет таких цветов, которые обозначали бы глупость, недоумение или растерянность. Я следил за его пальцами, пока они заставляли цветок выговаривать слово, потом выбрал цифру четыре – по числу струн на моей скрипке. Когда его пальцы замерли вновь, я выбрал семерку, без всякой на то причины.

Он отогнул бумажный уголок и дал мне прочесть предсказание. Там было написано вот что: «Проглоти свое прошлое».

Сначала я не врубился. Думал, увижу что-нибудь вроде «Don't worry be happy», как поет Бобби Макферрин. Поэтому то, что там было написано, показалось мне какой-то бессмыслицей.

– Не понимаю, – сказал я Джеку. – Что это, по-твоему, значит?

Он только пожал плечами. Свернул предсказатель, положил его в карман.

Проглоти свое прошлое. Значит ли это, что я должен все забыть? Или... «проглотить» ведь может означать поверить или принять. Что же он пытается мне сказать? Неужели повторяет слова Джилли?

Я вспомнил о фотографии в футляре, и тут меня осенило. Даже не знаю, почему мне раньше такое в голову не пришло. Схватив скрипку, я поднялся.

– Я... – Мне хотелось поблагодарить его, но все слова куда-то вдруг пропали. Вышло только: – Мне надо бежать.

И все же я видел, что моя благодарность ему понятна. Я не был тогда уверен, чем именно он мне помог, разве что записочка в его предсказателе натолкнула меня на мысль, которая никогда прежде меня не посещала.

Судьба, как сказала бы Джилли.

Бумажный Джек улыбнулся и помахал мне вслед.

Так случайное стечение обстоятельств привело меня с берега реки, где сидел Бумажный Джек, по Баттерсфилд-роуд в Нижний Кроуси, в публичную библиотеку города Ньюфорда.

Время не только точит речные берега и снашивает горы, превращая их в усталые холмы. Оно притупляет остроту воспоминаний, окутывая все события прошлого легкой пеленой, так что постепенно грани между ними стираются. То, что происходило на самом деле, мы начинаем путать со своими несбывшимися надеждами, мечтами и сожалениями о том, что все вышло именно так, а не иначе. Знаете, как бывает, когда встретишь человека, с которым в одну школу ходил – не друга, а так, на уроках вместе сидели или в коридоре парой слов перекинулись, – а он вдруг кидается вам на шею, как будто вы с ним не разлей вода были, и все потому, что ему что-то запомнилось? Вот и думаешь тогда, черт его знает, может, мы и впрямь корешами были, и это я все позабыл...