Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

— Ты дал мне столько прекрасного, — внезапно сказала она, — и столько счастья вложил в мое сердце, что я никогда не смогу с тобой расплатиться.

Он наклонился к ней и ответил:

— Спасибо, что ты пришла…

— Я впервые тогда провожала его без страха…

— Вы просили, чтобы я честно сказал то, что думаю, — заговорил контр-адмирал. — Ну так слушайте. Я проследил его путь до самого того часа, когда он был отделен от своих товарищей. После этого я нигде не сумел обнаружить его следов. А он ведь не мог пройти незамеченным, вы хорошо это знаете. Допустим, ему удалось бежать, укрыться в какой-то деревне, где он ждал удобного случая, чтобы вернуться на Иль-де-Франс. Но потом наступило затишье, сторонники англичан лишились возможности пакостничать французам, и ведь прошло… пять лет. Мне кажется, что теперь… благоразумнее было бы… согласиться, понять…

Он не осмеливался взглянуть на госпожу Шамплер и лишь поглаживал пальцем резьбу стоявшего рядом круглого столика.

Старая дама, очень прямо держась в своем кресле, крепко сцепила руки. Она отказывалась принимать очевидное в течение долгих лет. Все эти годы не позволяла себе отчаиваться, потому что знала — труд ее жизни не завершен. Все ее мужество зиждилось на этом самообмане. И вот теперь то, что было единым целым, рассыпалось в прах. Из глубины ее сердца, души, разума поднимался долгий мучительный стон, которому она не давала выплеснуться на волю. Нужно было смириться, принять, но она понимала, что только ничтожная часть ее существа будет жить, пока не дойдет до конца дороги.

Удивленный ее неподвижностью и спокойствием, контр-адмирал склонил перед нею голову.

— Я всегда знал, что вы женщина мужественная и сильная, — сказал он.

«Такие-то вот слова и угнетают нас больше всего, — подумала госпожа Шамплер. — Куда человечнее было сказать мне: бросайтесь на этот ковер и выкричите свою боль!»

Она следила за передвижением барка. Развернувшись и миновав пролив, он вошел наконец в бухту, и его грот мягко повис на мачте. «Он не спешит, — подумала старая дама, глядя на моряка во всем белом. — Если он уберет этот парус, оставив один только фок, то до того, как пристать к берегу, он совершит еще очень приятную, медленную прогулку. И намечтается досыта…»

Они часто так делали по вечерам. Их песни и смех укачивало на волнах. В открытом море до них долетали с земли невнятные шумы, и стоило щелкнуть парусу на ветру, а носу барка зарыться в кудрявую пену, как их охватывало небывало мощное ощущение власти над безраздельно принадлежащим им миром, над этим творением их сердец… И разные мелочи тоже толклись в ее памяти. Все то, что они тогда делали, что говорили, она не забудет вовеки. И в чем она ни минуты не сомневалась, так это, что и лейтенант выбрал бы тот же способ уйти со сцены. Он был слишком весел, слишком жаден до жизни, чтобы постепенно жертвовать тем, что для него было стержнем, смыслом существования.

Откуда-то с моря донесся звон рынды, и длинная, дрожащая нота печально отозвалась в комнате. Госпожа Шамплер выпрямилась, возвращаясь к действительности.

— Бедный мой друг, — сказала она, — вы мне еще нужны…

— Ах, сударыня, — запротестовал контр-адмирал, — прошу вас… Я буду только счастлив…

Он был полон нежности к старой даме, к которой успел привязаться в последние дни, ему и ободрить хотелось ее, и, напомнив о наивысшей христианской доблести, убедить покориться судьбе, но он чувствовал, что цепенеет пред этой стеной молчания.

Заставив себя улыбнуться, она встала и дернула за шнурок звонка.

— Хочу попросить, чтобы нам принесли чего-нибудь выпить, — сказала она.

До прихода Смышленого ни он, ни она не вымолвили ни слова. Но как только слуга, получив приказание, вышел за дверь, госпожа Шамплер сказала со всей откровенностью:

— Дело в том, что меня кое-что беспокоит, и я подумала: не посоветоваться ли с вами? Вы, разумеется, вправе ответить, что семейные наши дела вас не касаются и что лишь случайный ветер прибил вас к этому берегу. Но так получилось, что вы единственный, кому я сейчас вполне доверяю, а также единственный, с кем я могу говорить без обиняков. У меня была долгая жизнь, я всякого навидалась, тянула весь этот воз…

— Я знаю, — сказал контр-адмирал. — Ваша внучка, которая утром виделась с Легайиком в саду, говорила ему о вас с большим восхищением. А когда после завтрака мы с лейтенантом вышли на палубу, он рассказал мне про эту прогулку. И мы долго с ним говорили о вас.

— Вы облегчаете мне задачу, — сказала госпожа Шамплер. — Чуть ли не с первого дня, как вы здесь появились, я начала замечать интерес Доминики к этому юноше. А так как еще никто у нее интереса не вызывал, мне хотелось бы выяснить именно ваше мнение о лейтенанте.

Постучав в дверь, Смышленый вошел с подносом. Он обслужил гостя, зажег канделябры и удалился. На бухте серые краски медленно уступали место пурпурным.

Контр-адмирал поставил стакан на столик и принялся набивать свою трубку.

— Извините, — сказал он с улыбкой, — но у меня без курева плохо водка идет!

Он сделал две-три затяжки и положил ногу на ногу.

— Есть тут, конечно, свои «за» и «против». Это уж как вы посмотрите. Л’Эрмит весьма его уважает, а я могу подтвердить, что в людях он разбирается. Проведя вместе с ним две кампании, он затребовал себе Легайика еще и на эту третью. Молодой человек начал морскую карьеру шестнадцатилетним подростком: будучи юнгой, он стал учиться на лоцмана, а это уже говорит о призвании, его, видно, крепко тянуло во флот. В двадцать один Легайика назначили первым лоцманом. В те поры, когда было достаточно доказать свою родовитость, чтобы не только попасть во флот, но и разом стяжать себе чин, когда презираемое дворянами мастерство не передавалось им по наследству заодно с титулом, должность первого лоцмана много что значила. Если честно, то большинство из нас, несмотря на звание капитанов королевских судов, только одно и умели — с достоинством принимать командирские почести. Немало было таких, кто был вообще неспособен вести корабль и перекладывал эту обязанность на плечи первого лоцмана. Революция отменила привилегии знати. Легайику присвоили звание лейтенанта, а через год или два он будет уже капитаном. В точности так же было и с Вийомезом. До революции он не мог бы командовать фрегатом в моей эскадре… Но как бы я ни был привязан к Жану-Франсуа Легайику, какое бы ни питал к нему уважение, я слишком хорошо знаю направление умов на Иль-де-Франсе, чтобы не счесть своим долгом уведомить вас о его низком происхождении.

— Чей же он сын? — спросила госпожа Шамплер.

— Бывшего главного канонира береговой охраны на острове Бель-Иль-ан-Мер. Он старший из восьми детей.

Медленно опустилась ночь. Два канделябра, стоявшие на консоли, мягко освещали комнату.

— Вопросы происхождения ничуть меня не волнуют, — сказала старая дама. — Моя кровь истой простолюдинки только взыграет от этого.

— Простолюдинка, вы? — изумился контр-адмирал.

— Отец мой был корабельным плотником, что же касается матери, то лучше о ней не спрашивать. Есть, однако, моя невестка, мать Доминики. С ней будут, наверно, кое-какие сложности…

«Уж ты-то бы мне посоветовал, лейтенант», — подумала госпожа Шамплер. Опять она увидала его совсем рядом, в этой же самой библиотеке; на столе лежали расходо-приходные книги, и они, просмотрев их, могли теперь утверждать, что честно сражались и победили.

Великий покой, как в тот день, снизошел на нее и окутал всю душу. Лейтенант был по-прежнему с нею, он одобрял ее, и казалось, что стоит лишь вытянуть руку, как обопрешься ладонью на его верное, тут же подставленное плечо. Да! Вопреки всему, она будет ждать его. Ждать всечасно, всегда.

— Это еще не все, — продолжал контр-адмирал. — Даже рискуя вас покоробить и показаться болтливой кумушкой, я обязан добавить, что парень он бравый, неравнодушен к женщинам и не дурак выпить… А все его состояние заключается в лейтенантском жалованье.