Перестаньте удивляться! Непридуманные истории - Бенедикт Сарнов

Местное начальство сделало все, чтобы эта маршальская мечта сбылась. Подготовились к рыбалке на всю катушку. А кроме всего придумали еще такую штуку.

На том месте, где маршалу приготовлено было рыбалить, на глубине посадили водолаза с садком, полным отборных тайменей. И всякий раз, когда маршал закидывал в воду свой спиннинг, водолаз вынимал из садка очередного тайменя и насаживал его на маршальский крючок. У маршала, естественно, сразу начинало клевать.

В общем, рыбалка удалась на славу. Довольный маршал говорил, что никогда еще, ни на одной рыбалке ему так не везло.

Вы поняли, что вы сейчас видели?

Перечисляя книги, написанные писателем Леонидом Волынским, «Литературная энциклопедия» особо выделяет одну из них:

В 1956 вышла книга Волынского «Семь дней» — живой рассказ о спасении картин Дрезденской художественной галереи советскими войсками.

(Волынский — один из участников этого события).

На самом деле он был не «один из», а едва ли не главный участник этого события. Не уверен, что именно он первым обнаружил найденные картины, но именно у него хватило ума и знаний, чтобы понять, какой трофей достался ему и его солдатам. И это неудивительно: ведь до того как стать писателем, он был профессиональным художником-графиком, окончил — в 1934-м году — Киевский художественный институт.

Но обо всем этом написано в его книге «Семь дней». А вот — коротенький его рассказ, относящийся к описанным в этой книге событиям, который в книгу не вошел.

Слух о находке быстро дошел до командующего фронтом. А командующим был Иван Ефимович Петров — человек необыкновенный, можно даже сказать легендарный.

Легендарным он был уже хотя бы потому, что только он один из всех командующих фронтами не был маршалом. И было это не простой случайностью. Когда фронт наступал, Петрова Сталин отстранял и назначал другого командующего. Потому что при наступлении людские потери всегда очень велики, и Петров всякий раз доказывал, что наступление плохо подготовлено: он жалел людей.

Когда же фронт переходил к обороне (при обороне потери не так велики, как при наступлении), — командующим снова назначался Петров.

И вот этот самый легендарный Петров появился однажды перед обалдевшим Лёлей Волынским в сопровождении целой свиты обмундиренных генералов. Генералы были плотные, крупные, осанистые, хорошо выбритые и наодеколоненные, и маленький рыжий Петров в своем пенсне на простом крестьянском лице и потертом генеральском кителе, казалось, должен был проигрывать на их ослепительном фоне. Но он шел на полшага впереди всей этой своей пышной свиты, и сразу было видно, что именно он тут главный.

— Ну, прапорщик, — сказал он Лёле (хотя никаких прапорщиков в нашей Красной Армии тогда еще не было: Волынский был лейтенантом), — показывай, что ты там нашел.

Лёля стал показывать.

Петров подолгу стоял перед каждой картиной. Смотрел. Неохотно оторвавшись, медленно переходил к следующей.

Молчал. Иногда, приглядевшись к какой-нибудь картине, сквозь зубы ронял: Пуссен, Мурильо, Пинтуриккьо, Вермер. И только уже уходя, обернулся к свите:

— Ну что, товарищи генералы? Поняли, что вы сейчас видели?

— Так точно, товарищ командующий! Поняли! — хором гаркнули генералы.

Отвернувшись от них, натягивая перчатку, Петров сказал:

— Ни х… вы не поняли.

Я же летаю

А вот еще один рассказ того же Лёли Волынского.

Его очень волновала судьба главного шедевра «Дрезденки» — Рафаэлевской «Мадонны». И он все время приставал к начальству, что надо бы отправить ее в Москву. И наконец добился своего: маршал Конев согласился дать для этой цели свой личный самолет.

Но сомнения и тут не оставили Волынского: самолет может попасть в аварию, его могут сбить…

Когда об этих тревогах «прапорщика» доложили Коневу, тот усмехнулся.

— Какая ерунда. Я же летаю.

Лишние знания тоже не к добру

Почти все мои однокашники по Литинституту прошли войну. Там, понятное дело, им было не до книг. Да и то, что пришлось им прочесть до войны, в школьные годы, тоже порядком выветрилось из их голов. А чтобы сдать экзамены — и по античной литературе, и по новой западной, да и по классической русской тоже, — прочесть надо было тьму книг. О многих из них мы даже и не слыхивали. А до классической формулировки родившегося в более поздние времена анекдота про чукчу («Чукча не читатель, чукча — писатель») никто из нас тогда еще не додумался.

Сдавали мы экзамены поэтому, пользуясь краткими устными пересказами содержания великих книг.

Перед экзаменом, бывало, кто-нибудь подходил к более начитанному товарищу и говорил:

— «Мадам Бовари»… Только быстро… в двух словах…

И более начитанный вкратце излагал сюжет классической книги.

Самым начитанным у нас считался Володя Кривенченко по прозвищу «Секс». Никто даже уже и не помнил его настоящего имени, так все его и звали: «Секс Кривенченко».

Про него даже придумали, что он — «Секс Первый» — король страны, именуемой «Сексляндией». Самый великий писатель этой страны был — «Секспир». Главное растение, произрастающее в ней, — «сексаул». Национальный музыкальный инструмент — «сексафон». И так далее…

Прозвища же этого Кривенченко удостоился совсем не потому, что был он какой-нибудь там сексуальный гигант, или — Боже, упаси! — сексуальный маньяк. Просто, когда кто-нибудь перед экзаменом подбегал к нему со словами:

— «Ромео и Джульетту»… только быстро…

Он лениво спрашивал:

— Тебе с сексом? Или без секса?

Многие, конечно, предпочли бы услышать пересказ знаменитой шекспировской драмы «с сексом». Но, находясь в остром цейтноте, соглашались и на усеченный вариант.

Профессора наши к вопиющему нашему невежеству относились снисходительно. Смотрели на него сквозь пальцы.

Самым большим либералом считался Валентин Фердинандович Асмус, читавший нам историю философии и логику.

Поэт Виктор Гончаров, умудрившийся проучиться в Литинституте то ли восемь, то ли девять лет (никак не мог сдать госэкзамены), о Валентине Фердинандовиче высказался однажды так:

— Асмус — это философ!.. Гуманист!.. Меньше тройки никогда не поставит!

Но кое-кого из профессоров невежество «писателей», не стремящихся становиться «читателями», все-таки угнетало.

Сдавал я однажды экзамен по русской литературе XIX века. Экзаменовал меня Ульрих Рихардович Фогт. Благосклонно выслушав мой рассказ о творчестве Гоголя, он спросил: