Александр Грин - Алексей Варламов

«Предлагая себя в мужья, Александр Степанович сам, словно ожидая моего по этому поводу вопроса, сказал, что два года уже не пьет и в дальнейшем пить не будет. Тогда я ему поведала о боязни иметь пьющего и ревнивого мужа. Он заверил меня в своей трезвости и ныне и в будущем. Думаю, что он говорил в то время искренне, считая, что в действительности не будет пить, и веря в это. Я тоже поверила от всего сердца, забыв уже слова его „друзей“. Не знала я, что Грин просил у Горького вина по случаю своей женитьбы. А тогда и жизнь наша не сложилась бы и не осталось бы мне в подарок светлого воспоминания о золотых днях одиннадцати с лишним лет».[366]

Поначалу все было хорошо. Был холод, голод, безденежье, тиф, Гражданская война, но главное – жесткий сухой закон. Грин не пил, и жили они счастливо, ясно, любовно и дружно до той поры, пока не настал нэп и не появилось в свободной продаже вино. Оживилась литературная жизнь, Грин пользовался в ту пору большим успехом, и вокруг него было много людей. «Богемцев», как она их называла. Она и тогда еще надеялась, что он не обманет, ведь дал слово не пить, ведь любит ее, дорожит ею, зла не принесет, «если он сказал мне, что не будет пить, значит – не будет», но все чаще и чаще он приходил домой навеселе, потом совсем пьяный, наутро виноватился, просил прощения, целовал руки и говорил, что это в последний раз. А она помнила по отцу, как тяжело похмелье, и приносила ему пива и все еще верила: обойдется. Успокаивала себя: он писатель, ему нужны люди, чужая жизнь, развлечения, разговоры с равными себе, а она – что? «Хотя и жена, но как-то и дочь». Только порой, доведенная до отчаяния, грозила, что будет пить вместе с ним, и тогда он несколько дней ходил вокруг, опасливо и нежно косился на нее и не пил. «Я – пьющая или курящая – не отвечала бы его идеальному представлению о женщине и обо мне».[367] Но пользоваться все время этим оружием она не могла.

«Теперь, ожидая его домой, я не была спокойна и радостна – „а вдруг опять пьяненький?“ Без него, ожидая, поплачу, все раздумываю – как бы отстранить Александра Степановича от вина, и не чувствую в себе сил на это, ни уменья. Думаю о своей, вечно сдерживаемой страсти, об отце, обо всех пьющих, и горько мне и бесконечно жаль Александра Степановича».[368]

Алкоголизм Грина, как ни странно, не только не испортил, но чем-то даже упрочил их отношения. «Видимо, чтото в моем существе, простом, нетребовательном к благам жизни и всегда за любовь и радость благодарном, звучало в унисон в его душе. Настолько, что начавшееся с появлением свободной продажи вина пьянство не разрушило этих наших чувств, а может быть, еще углубило и расширило их, так как, кроме опоры и защитника, я еще увидела в нем существо, требующее заботы и опеки, и на это обернулись мои неудовлетворенные материнские инстинкты. А он, быть может, иногда страдая от этой опеки, в минуты, когда его тянуло к безудержному пьянству, был сердцем благодарен за нее и с удесятеренной нежностью и любовью относился ко мне после своих провалов».[369]

Об одном из таких провалов она пишет. Предельно безжалостно, любяще и жестко. Это случилось в январе 1924 года, когда Гринов пригласили в гости знакомые Александра Степановича по северной ссылке Самойловичи.

Тут надо сделать еще одно отступление, ибо слишком значительна фигура этого человека, и в странных отношениях находится она с Грином. Рудольф Лазаревич Самойлович – нечто вроде Грина наоборот, или, скажем так – воплощенная в жизнь мечта Александра Степановича. Тихий отпрыск зажиточный еврейской семьи, обожавший в школе читать Майн Рида, Жюля Верна и Фенимора Купера, Самойлович рос скромным и мечтательным мальчиком, а когда вырос, стал полярным исследователем. В 1912 году он участвовал в экспедиции Русанова на «Геркулесе» и был одним из немногих оставшихся в живых ее членов. В 1920-м основал Арктический институт, в 1928-м возглавил экспедицию на ледоколе «Красин», которая спасла семерых членов экипажа дирижабля «Италия», летевшего под командованием генерала Нобиле. В 1931 году в качестве научного руководителя участвовал в международной арктической экспедиции на дирижабле «Граф Цеппелин». Потом был заместителем у О. Ю. Шмидта на «Георгии Седове». Профессор, доктор географических наук, кавалер орденов Трудового Красного Знамени и Ленина, вице-президент Географического общества СССР и член международных обществ, именем которого названы пролив и ледниковый купол на Земле Франца-Иосифа, бухта на Новой Земле, остров в архипелаге Северная Земля, горы и полуостров в Антарктиде. Человек, воплотивший в жизнь все, о чем мечтал. Он был арестован в 1938-м и расстрелян…

А еще была в его жизни революционная деятельность, и с Грином Самойлович подружился в Архангельске, куда его занесла та же нелегкая, что и нашего писателя: агитация, пропаганда, борьба с царизмом, отнесшимся к еврейскому интеллигенту, правда, довольно своеобразно и не в пример большевикам 1938-го милосердно: сначала отправили в кандалах в ссылку, а когда он оттуда сбежал, вернули, но уже без кандалов и через два года разрешили перебраться в Архангельск, где член РСДРП Самойлович стал секретарем Общества по изучению русского Севера и одновременно секретарем Общества политических ссыльных. Оттуда он и отправился с Русановым на Шпицберген.

О дружбе Самойловича с Грином упоминают И. С. Соколов-Микитов и В. П. Калицкая. Последняя писала: «В Архангельске Грин познакомился со ссыльным инженером, получившим образование за границей, Р. Л. Самойловичем. Они быстро подружились и перешли на „ты“. Самойлович жил в Архангельске с женой и двумя детьми».[370]

Встречались они и в Петербурге после революции, когда у обоих были уже новые, молодые жены, но старая мужская дружба сохранилась. Только Нине Николаевне Грин эта дружба принесла одну горечь.

«К концу ужина, длившегося часа два с половиной, он уже был совершенно пьян, – писала она про мужа. – Поднимаясь с тем или другим тостом, шатался. Заметила, как хозяин дома незаметно отодвигает от него бутылки, но Грин тянет их к себе. Пьян был не один он; все, кроме меня, ничего не пившей, и хозяйки дома, были в той или иной степени подпития. Но Грин был пьян больше всех и шумнее всех. После ужина пошли в гостиную, начались танцы. Беседуя с какой-то дамой, я сидела в стороне. Александр Степанович, стараясь держаться твердо, подошел ко мне, присел на ручку моего кресла и стал говорить: „Это все пустяки, Котофеинька! На свете все хорошо! Я не пьян, а весел для тебя, дружок мой! Вот, смотри, каков твой Саша!“

Я смотрела, улыбаясь. „Мой Саша“ был в лоск пьян. Галантно изгибаясь, он пригласил мою соседку на танец. Та, видимо, не очень заметив его состояние, пошла с ним в вальсе. Грин толкал танцующих, какой-то даме, зацепив, разорвал платье, чуть не уронил свою даму. Та, увидев состояние своего кавалера, закончила танец. Грин подвел ее ко мне, усадил и побежал, как он нам сказал, принести для нас чего-нибудь прохладительного. И… пропал. Через довольно долгий промежуток времени вернулся, еще больше шатаясь и неся два стакана с красным вином. Подошел, совершенно заплетающимся языком предложил нам выпить, но не удержал равновесия, пошатнулся и все вино вылил на меня и светлое платье моей собеседницы. Он пытался рукавом вытереть испорченное платье, пошатнулся и упал на пол. Пыталась поднять его, но не смогла. Подбежал Самойлович и другие гости, подняли опьяневшего окончательно Грина. Самойлович сказал мне, что после ужина Александр Степанович все время заходит в столовую, выпивает остатки из бутылок, ищет вино в буфете – оттого его так и развезло.