Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

Курение опиума убило в нем всякую способность отдаваться целиком какому-нибудь общественному делу, все равно, хорошему или дурному, и у него уже не хватало выдержки, чтобы выдвинуться. И хотя он принадлежал к той молодежи, которая называется «надеждой страны», он никогда не высказывал своего мнения по вопросам текущего момента, а говорил:

— Конечно, положение плохое, и этого не должно быть, но что ты станешь делать? Ведь мы иранцы, значит, судьба уж у нас такая, чтобы премьеры у нас были воры и предатели, а если не воры и предатели, так ни к чему не годные люди.

И, бывало, с горя кликнет слугу и потребует мангал и вафур. И, выкурив несколько трубок, уснет.

Мало-помалу от терьяка он стал даже забывать и о том, что произошло между ним и Эфет, и все это стало казаться ему сном. Он был так безволен и опустошен, что ему самому казалось, что он даже и не мог совершить всех этих поступков.

Брат его, добиваясь возвышения, нуждался в нем, как в агитаторе. Ему нужно было собрать группу, чтобы в момент, когда понадобится поддержать падающее министерство, было кому поехать в Саабкранийэ и заявить, что народ требует сохранения министерства, чтобы было кому ходить по базарам и морочить невежественную толпу. Брат часто приходил к нему и уговаривал его принять участие в работе. Но не видел от него ничего, кроме терьячного дыма.

Али-Эшреф-хан всегда обещал:

— Вот завтра пойду, завтра начну.

Но только обещал.

Всякий раз просьбы и посулы соблазняли его, и сам он всякий раз твердо решал, что завтра обязательно пойдет. Но разве терьячник способен привести какое-нибудь решение в исполнение? И если иногда он еще появлялся в игорных домах, то лишь потому, что знал, что там он не останется без терьяка.

Со дня ареста Фероха прошло четыре года, а Али-Эшреф-хан давно уже об этом деле позабыл. В ту ночь, когда он ходил с братом на игру к Казвинским Воротам, встретившись с Сиавуш-Мирзой, он сразу вспомнил все. Но в пылу игры опять все позабыл и, когда игра кончилась, спокойно и беззаботно пошел домой.

Али-Эшреф-хан не был сильным человеком и не принадлежал к числу тех смелых злодеев, которые считают, что все, что они делают, хорошо, и с помощью разных софизмов умеют доказать себе и другим, что их поступки правильны. Наоборот, он был слаб и робок. И, пожалуй, только себялюбие убеждало его, что он не сделал ничего особенно дурного и что другие хуже поступают.

Когда он увидел, что в его доме казаки, он был потрясен.

В последнее время за ним действительно не было ничего, он ничего не делал, только курил терьяк. И даже в самых укромных уголках своего дома он не произносил имени премьера, не прибавив «хезрет-эшреф».

И вдруг он увидел у себя в комнате расхаживающего взад и вперед казачьего офицера.

Узнав Фероха, он задрожал, попятился от него к стене, уперся в нее и застыл.

Ферох продолжал ходить. Потом вдруг подошел к нему и сказал:

— Ну как? И теперь будете смеяться?

Али-Эшреф-хан не отвечал. Он не мог произнести ни слова. Он чувствовал только, что должно произойти что-то ужасное. И так как в городе в тот день носился слух, что уже выстроена виселица и скоро будут вешать всех изменников, он уже чувствовал на шее веревку.

И снова офицер сказал:

— За эти четыре года вы, наверное, тоже много смеялись. Ну, что же, посмейтесь еще. Только я думаю, теперь немножко по-другому будете смеяться.

Потом, меняя тон, добавил:

— Вероятно, и сейчас опираетесь на брата? И воображаете, что все, что вы сделали, законно?

По-прежнему с губ Али-Эшреф-хана не сорвалось ни звука, только ноги у него тряслись. Казалось, если бы он мог ответить, он сознался бы в своем преступлении.

Не желая больше бить лежачего, Ферох объявил ему, что пришел его арестовать.

Али-Эшреф-хан молчал. Что он мог сделать? Как он мог сопротивляться? Брали людей и покрупней и посильней его. Он видел перед собой смерть и молчал.

Ферох вновь подошел к нему и брезгливо, стараясь не касаться его, сказал:

— Если вам нечего сказать, тогда пожалуйте... Пойдемте.

Сделав над собой усилие, Али-Эшреф-хан дрожащим, срывающимся голосом ответил:

— Делайте, что хотите... Я готов.

Ферох подумал про себя:

«Теперь, когда все кончено, когда Мэин погибла, все раскаиваются и все покорны. Что же? Неужели, обманувшись его внешностью, упустить этот момент мести, отказаться от наказания? Нет!»

И он кликнул двух казаков, стоявших в коридоре, и приказал им взять Али-Эшреф-хана.

Али-Эшреф-хан все еще был не в силах говорить. Он не мог и двинуться, так у него дрожали ноги. Казаки, став по обе стороны, взяли его под руки и повели к выходу.

Слуга Али-Эшреф-хана, который обычно ночевал у него в доме, не осмелившись ничего сказать, широко раскрытыми от изумления глазами глядел, как арестовывали его господина. И до той минуты, когда казаки исчезли за углом улицы, он стоял, как без языка. И только тогда вдруг со всех ног побежал в эндерун и закричал. Крик его разбудил домашних Али-Эшреф-хана, в том числе какую-то уже пожилую женщину, жившую у него в качестве сигэ. Выбежав без чадры и косынки, она начала расспрашивать слугу о подробностях. Женщины эндеруна были потрясены, одна-две даже пролили слезы. Не разбираясь, в чем дело и за что ага взяли, они, конечно, слали проклятия тому, кто это сделал, называя его нечестивцем. Но на большее они не отважились. Решили терпеть и дали обет при освобождении ага сварить для нищих рисовую кашу, поставить в сэкаханэ сорок свечей и заказать роузэ.

Так как стояла еще зима и дни были короткие, в пять с половиной часов вечера было уже совсем темно. Можно себе представить, как жутко было в это время в темной камере назмие. Прошло уже двенадцать часов с тех пор, как Али-Эшреф-хан, на основании имевшегося у Фероха приказа, предъявленного им раису назмие, был посажен в темную камеру. И все эти часы он провел, точно во сне: неожиданное появление Фероха привело его в такое состояние, что он уже не различал, что явь, что сон.

Как мы уже сказали, он давно позабыл о Ферохе и обо всем, что произошло. Вдруг эта встреча с ним... в такие дни... Ферох в военной форме... Потускневшее от терьяка и ширэ сознание Али-Эшреф-хана было подавлено. Одно только убеждало его, что это не сон и что Ферох на самом деле его арестовал и посадил в тюрьму, это то, что уже заходило солнце и что час, когда надо курить терьяк давно прошел, а о нем никто и не думал позаботиться. Это было невыносимо.

Сырость и вонь камеры не могли привести его в себя, но отсутствие терьяка подействовало на него жестоко. Понемногу Али-Эшреф-хан начинал чувствовать, какая страшная жизнь ждет его, если он не будет иметь терьяка. Он убеждался, что деньги это еще не все в мире и что бывают моменты, когда и люди без средств могут причинить зло человеку с деньгами...

Он не ощущал голода, даже не попробовал ячменного хлеба и аша, чашку которого поставили возле него в полдень. Он не задумывался даже о причинах своего ареста. Он думал лишь об одном: как будет жить без своего наркотика. Кажется, если бы ему обещали, что в этом грязном месте он будет получать ширэ, он не стал бы жаловаться даже на свое заключение и, как подобает истинному иранцу, привыкшему мириться с судьбой, сказал бы:

«Мне и здесь хорошо».

Время подходило к девяти часам. А никто к нему не приходил, терьяк не несли. У него начали течь слезы, стало течь из носу — признаки ужасного похмелья, не находящего утоления. Порой он терся и колотился головой об стену, прижимался носом к земле, но успокоение не наступало: страстная жажда ширэ не исчезала. Охваченный слабостью, он подползал к двери и сильно бился в нее головой. Но, так как час вечернего обхода ажана еще не наступил да, кроме того, такие явления были здесь не в диковинку, на него не обращали внимания.

Наконец дверь дернулась. Али-Эшреф-хан обрадовался: кто-то идет, можно будет попросить у него терьяка. Вошел с маленьким фонариком в руках ажан. Увидев, что чашка с ашем не тронута, он сказал:

— Что, не по вкусу пришлось? А сегодня как раз все арестованные радовались, что пища хорошая была.

И, приняв миску и поставив вместо нее другую, он пошел к двери.

Али-Эшреф-хан, осмелев, спросил:

— Разрешите мне обратиться к вам с просьбой.

— Ну, что хочешь? — грубо спросил ажан.

Али-Эшреф-хан, робея, тихо сказал:

— Я хотел узнать... если арестованный привык к терьяку, ему дается терьяк? Или нет?

Ажан рассмеялся:

— Ах ты, дай бог здоровья твоему отцу. Да ты, видно, не знаешь, в каком положении страна. Даже этот хлеб и аш правительство в долг берет да вам дает. Вот еще что выдумал, дай бог твоему отцу... Если бы еще ты был политический, из тех, которых боятся председатели Совета министров, ну, тогда начальник мог бы из своего кармана давать тебе на терьяк, но насчет тебя как будто таких распоряжений не было. Так что не советую тебе больше об этом и говорить. Слышишь?