Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

— Эх, брат, любовь разная бывает. У финнов, например, сухой пар, — пояснил Воловенко, — разве сравнить с нашим березовым духом? Опять же у нас веники. Затем турки ногами друг дружку топчут. А у нас — природа! Рядом с ней себя представляешь, прямо сливаешься с ней. Даже выразить невозможно. Слеза душит.

Цюрюпкин растворил окно и составил ладони рупором:

— Эгей, инженеры, не разоряйтесь, я приволоку. Поняли? Имей в виду, и все!

Супругу он, конечно, сломит, несмотря на упорное сопротивление. Воловенко просигналил рукой: не волнуйся, председатель, все будет в ажуре, мы все поняли.

— Добра людына, — сказал Воловенко, отворачивать и удовлетворенно крякая. — Розумие, що до чого. Для подобного председателя и вытянуться не жалко. Помещик он вельми хороший. Ты глянь — у него даже с соломой порядок, семенной фонд обеспечен, план реконструкции завода на мази, а запасных деталей в мастерской навалом. И людей на улицах нету — все при деле. И школьники, между прочим, работают. Это не каждом хозяйстве встретишь. И приусадебные участки не запущены. Ты обратил внимание, сколько баб на автобусной станции с верейками? Я богатство колхоза по приусадебным участкам определяю. То не колхоз, если возле хаты пусто, силы в нем настоящей нет. Чтоб крестьянин пахал, ему сытым надо быть. А что его кормит? Огород, корова, свинья. Трудодни трудоднями, пшеница пшеницей, а без малюсенького клочка за хатой — пузо трещит.

Я не понимал, что значит для большинства людей — огород. Я не задумывался над тем, откуда это все — морковка, свекла, капуста, картошка — берется на базаре. Для меня огород, который мама получила после войны от госпиталя, был невыносимой обузой, унизительной повинностью. Ездили мы туда в воскресенье, с жалким инвентарем — лопатой, тяпкой и граблями, ручки для которых обстругал я сам, — пытались хорошенько взрыхлить каменистую почву, с тоской озирая каждую неделю результаты своих забот — чахлую растительность. Однажды, когда мы с мамой окучивали картошку, возле крайней грядки задержалась проходившая мимо женщина — в ватнике, несмотря на теплынь. Она долго следила за нашими мучениями, а потом незло сказала:

— О, титко, поробы, поробы! Ты туточки коммунизм видбудуй…

На «туточки» она сделала ударение и сунула мне под нос пальцы — заскорузлые, с обломанными ногтями:

— Бачишь, хлопчик?

В конце лета огород свой мы забросили, так и не сняв ничтожного урожая.

Воловенко быстро переоделся в серый двубортный костюм и повязал тонким узлом совершенно не подходящий галстук, а я тем временем слушал почему-то с тяжелым и совестливым чувством его дифирамбы приусадебному участку.

На лацкане пиджака у Воловенко болтался, похоже вырезанный из простого листа жести, орден Славы третьей степени. Скромный по рисунку и исполнению, он выглядел бедновато, неторжественно и более того — вроде без надобности на фоне солидного — в елочку — материала.

28

В большой горнице нас уже ждал Муранов. На лавке, которая стояла вдоль стены. Чинно, не выражая нетерпения. В морском синем кителе с двумя цветными замусоленными колодками. Пустой рукав аккуратно подшит. Волосы влажные, с сероватым ровным пробором.

Горница сияла чистотой. Каждый предмет находился строго на своем месте, заявляя о себе с достоинством: я — крепкий и добротный стол, я — удобный и тоже крепкий стул, я — красивый и не менее крепкий буфет. Мебель делал Самурай, когда женился. От души, для себя. Уходящее — переспелое — солнце наполняло горницу, как банку прозрачный золотой мед — до краев. Окна — настежь, и на внешней, будто крытой зеркальным глянцем стороне стекла отражались беспокойные шевелюры деревьев, забор, сруб колодца и кусок степи, за которым в невидимой глубине угадывалось безбрежное пепельное пространство. Картина была плоской и лишенной цвета, но все-таки вверху, там, где полагалось господствовать небу, выблескивала черноватая голубизна.

Дом Самураи воздвигли на возвышении, и это придавало стремительность нехитрому пейзажу, уменьшенному стеклом. Вот-вот он оторвется от земли, взломает раму и умчится ввысь. Осколки солнца, лежащие на свежевыкрашенном полу, напоминали мне довоенные дачные интерьеры, какие-то живописные полотна из музеев, и среди них «Девушку с персиками» Серова. Теплая душистая тишина и праздничный покой царили в горнице. На столе Самураиха постелила желтую скатерть, пять приборов — по-городскому: ложка, вилка, нож — украшали ее поле геометрическими фигурами. В углу, над пропастью, дрейфовала тонко плетенная из зеленой соломки хлебница с нарезанным караваем-самопеком. Мякоть — белая ноздреватая пена. Самураиха похозяйничала — не поленилась.

В дверях возник Дежурин с выражением на лице, будто он сюда случайно попал и почти уверен, что его здесь не ждали. Самурайское великолепие ему невтерпеж. Впрочем, и Муранову, человеку партийному, награжденному, заслуженному и по степановским табелям о рангах близкому к начальству, то есть к распределению материальных благ, в самом волшебном сне не снилось, чего отрубил себе топором от жизни степной плотник, хват-мастер.

В горницу вошла Самураиха. После моего возвращения она стала выглядеть еще привлекательней. Плотная, чистая, ловкая, она являла собой идеал простой, симпатичной, работящей женщины, о которой мечтает втайне каждый мужчина, добывающий свой хлеб тяжелым трудом. В ней не было грубости, топорности, а была обходительная мягкость и понимание, даже предугадывание. Подобные женщины нередко встречаются в пригородах. Заняты они по обыкновению на швейной фабрике, железнодорожной станции, в больнице. Носят платья и кофточки скромного фасона, неброские шали. Но губы красят. Правда, чуть-чуть, самую малость. Идут им гладкие прически, с пробором посередине. Руки у них без маникюра, ногти подстрижены аккуратно, как у девочек в школе. Ясно было, что между ней и Самураем не все ладится, что их отношения разъедает какая-то ржа, но ясно было и то, что связь между ними прочная и прервется не вдруг, не скоро, если вообще когда-нибудь прервется.

— У меня угощение готово, Александр Константинович, — сказала Самураиха, сложив руки под грудью, отчего ее родство с идеалом увеличила немаловажная черточка хозяйки дома и матери семейства.

Воловенко покашлял в кулак:

— Мечи, но не все, что есть на печи. Цюрюпкин придет. Его особо уважить требуется.

Когда Самураиха ушла, у меня вырвалось глупейшим образом:

— А вы не теряетесь, начальник.

— Ух, помалкивай, — прикрикнул Воловенко. — Ума не твоего забота. В сенях перцовку возьми, в кадушке охлаждается. Мы до еды сепаратную дернем. За дружбу с энскими народами. Тут у меня помощник все за соседние народы обижается, — объяснил он Муранову и Дежурину.

Вот те на! Балагурь с начальством, но учитывай — память у него, у начальства, цепкая. Оно и пустяковой насмешки тебе не простит. Вторично проштрафишься — уколет.