Последний единорог - Питер Бигл

Но верные царю воины отчаянно сопротивлялись и к началу вечера перешли в наступление, так что перед заходом солнца от восставших осталось несколько разрозненных групп, дравшихся, как безумные, знающих, что их не оставят в живых. И в битве с одним из обреченных царь Камбуджи получил смертельную рану.

Он еще не знал, что рана погубит его, и думал лишь о том, что близится ночь, а от золотой башни его отделяют вооруженные люди, все утро вопившие, что они убьют его, а потом — эту змею, это чудовище, которое столь долго подтачивало основы царства. И он разил их из последних сил, а потом повернулся, полунагой и забрызганный кровью, и похромал с поля боя к башне. Тех, кто преграждал ему путь, царь убивал; но теперь он часто падал и каждый раз поднимался со все большим трудом, что еще больше гневило его. Башня как будто бы не становилась ближе, а он знал, что сейчас должен быть со своей нагиней.

Царь так и не добрался бы до башни, если бы не доблесть молодого офицера — в Риме столь юных мальчиков просто не берут на императорскую службу.

Начальник этого юноши, лично отвечавший за безопасность царя, погиб в самом начале мятежа, и мальчик сам назначил себя царским щитом: следуя за своим владыкой сквозь кровавые водовороты битвы, он защищал его своим оружием. И теперь он бросился вперед, чтобы поднять царя, поддержать… даже принести к той далекой двери, в которую владыка некогда шутки ради впустил жалкую нищенку. И никто с обеих сторон не посмел преградить им путь к башне в уже сгустившихся сумерках.

Но когда они добрались до двери, юноша понял, что царь умирает; у него уже не осталось сил, чтобы повернуть ключ в замке; царь смог приказать это лишь глазами. Но, оказавшись внутри, он встал на ноги и бросился вверх по лестнице с пылом юноши, стремящимся на свидание с возлюбленной.

Мальчик держался сзади, опасаясь места, которым его пугали с детства, этой густой тьмы. И все же забота о царе помогла ему одолеть ужас, и он стоял рядом со стариком, остановившимся на пороге опочивальни перед распахнутой дверью.

Нагини там не было. Мальчик торопливо зажег факелы на стене и увидел, что в покоях нет ничего, кроме теней, и сумрак припахивал жасмином и сандаловым деревом. Позади него царь отчетливо проговорил:

— Она не пришла.

Юноша не успел подхватить своего владыку, и, когда приподнял упавшего с пола, глаза его были открыты… Царь указал в сторону постели. Когда мальчик уложил его и как умел перевязал многочисленные раны, царь поманил его к себе и прошептал:

— Следи за ночью. Следи вместе со мной. — Это была не просьба, а приказ.

Мальчик просидел всю ночь на огромной постели, где царь и царица Камбуджи проводили свои счастливые часы, и так и не заметил, когда его властелин скончался. Юноша с трудом отгонял сон: после дневных сражений с царскими врагами он не просто устал, но и сам страдал от раны, а потому засыпал, просыпался и задремывал снова. В последний раз он пробудился, когда факелы разом погасли, гулко хлопнув, словно парус корабля, разорвавшийся на ветру, и до него донесся иной звук, тяжелый и неторопливый, словно бы какая-то грубая холодная стопа шагнула на равнодушную мраморную плиту. И в последних лучах луны он увидел нагиню: огромное тело черно-зеленым дымком наполнило комнату. Семь голов кобры единым движением покачивались наверху, окруженные легким мерцанием, словно бы она колебалась между двумя мирами с изяществом, которое он не мог постичь. Она оказалась возле постели, тут юноша заметил и на ее теле свежие кровоточащие раны (позже он уверял, что кровь нагини сверкала ярче солнца и на нее было больно смотреть). Он бросился в сторону и забился в угол, однако нагиня даже не взглянула на него. Она склонила все семь голов над лежащим царем, и капли ее пылающей крови, падая, смешивались с его кровью.

— Мой народ пытался остановить меня, — проговорила она. Мальчик не понял, все ли головы говорили, или только одна, но голос ее был многозвучен, словно музыкальный аккорд. — Они поведали мне, что сегодня настал день твоей смерти, предначертанный в начале времен, и я знала это, знала всегда, как и ты сам. Но я не могла позволить свершиться пусть и предопределенной судьбе. Я билась с ними и пришла к тебе. А этот юноша, прячущийся в тенях, споет о том, что мы не предали друг друга ни в жизни, ни в смерти.

И она назвала царя именем, которого не знал мальчик, и подняла его на кольца своего тела — так, как, по местным поверьям, наг Мугалинда поддерживает и этот мир, и грядущие миры.

А потом нагиня медленно растворилась во тьме, оставив после себя лишь запах жасмина, сандала и музыкальные отголоски всех своих голосов. И что сталось с нею и останками царя Камбуджи, мне неведомо.

Эта история позволяет усомниться не в существовании нагов, подтвержденном многими свидетельствами (тем более что положительные доказательства их небытия отсутствуют), но в их отношении к людям, открытом для всяких сомнений. Но пусть все останется так — в память о мальчике, дожидавшемся рассвета в безмолвной золотой башне, прежде чем он осмелился выйти к воплям коршунов и плачу скорбящих, чтобы сообщить людям Камбуджи о том, что царь их скончался и исчез. Один из потомков мальчика, торговец, и рассказал мне сию повесть.

И если в ней можно отыскать смысл, поддающийся толкованию, я вижу его, быть может, в том, что скорбь и голод, любовь и жалость глубже пронизывают наш мир, чем мы считаем. Они текут подземными реками, которых не переплыть даже нагам; они несут дождь, что обновляет нас, кто выказал должное почтение нагам или кому-то другому. И если вообразить, что не существует богов, что не существует ни просветления, ни души, все равно останутся эти четыре реки — скорбь и голод, любовь и жалость. И мы, люди, можем долго влачить свою жизнь — без еды, лекарств или одежды, — но смерть будет скорой… когда не приходит такой дождь.

Песня трактирщика

(пер. А. Хромовой)

Падме Хеймади отныне и навеки.

Даже если бы мы были просто друзьями, коллегами, увлеченными общим делом, общим языком, страной, нарисованной на ресторанных салфетках, мне было бы довольно и этого, дайену. Но теперь, когда мы поженились, — я воистину счастлив.

Три дамы однажды явились ко мне:Одна была смуглой, как хлеб на столе,Другая, с моряцкой ухваткой, черна,А третья бледна, как дневная луна.

Белянка с колечком на пальце была,Смуглянка лису на цепочке вела,А черная в розовой трости резной —Сам видел! — скрывала клинок дорогой.

В спальне моей затворились втроем,Песни горланили бог весть о чем,Всю снедь истребили, распили вино,И конюха кликнули заодно.

Поплакали дважды, поссорились раз,Их смех над округой звенел и не гас,Дрожал потолок, штукатурка летела,А рыжая тварь голубей моих съела.

С рассветом три дамы уехали прочь,Монахиней — та, что чернее, чем ночь,Царицею — бледная, третья — ликуя,А конюху нынче замену ищу я!

ПРОЛОГ