Дети ночи - Вампирские Архивы

Я сонно огляделся и увидел мертвые тела юношей, лежавшие в ряд на полу; у каждого на руке была красная метка — в том самом месте, из которого вампирша пила теперь мою кровь; и я вдруг вспомнил, как с удивлением обнаруживал такую метку у себя на руке в предыдущие две недели. В один миг я уразумел причину своей странной слабости, и в то же мгновение внезапная колющая боль пробудила меня от призрачного удовольствия.

Охваченная жаждой, вампирша в эту ночь укусила меня чуть сильнее, чем прежде, не подозревая, что я не выпил перед сном усыпляющего зелья. Очнувшись, я узрел ее в ярком свете луны, со свободно ниспадающими прядями черных волос и алыми губами, плотно прижатыми к моей руке. С криком, полным ужаса, я отшвырнул ее от себя и бросил последний взгляд на ее дикие глаза, сияющее белое лицо и окровавленный рот; потом я ринулся в ночь, гонимый страхом и отвращением, и не прерывал свой безумный бег до тех пор, пока между мною и проклятым домом на вересковой пустоши не пролегли многие мили.

Подлинные истории о вампирах

Эрик, граф Стенбок

Граф Эрик Станислав Стенбок (1859–1895), потомок шведско-немецкого аристократического рода, владевшего обширными поместьями в Эстонии, большую часть своей короткой странной жизни провел в Великобритании. Он учился в Оксфордском университете, который вынужден был с позором покинуть после того, как выпустил в свет сборник гомоэротических стихов «Любовь, сон и мечты» (1881). В середине 1880-х годов, живя в Эстонии, Стенбок основал «Клуб идиотов», ответвление которого впоследствии возникло и в Англии. Он предавался экстравагантным ритуалам, сочетавшим элементы католицизма, буддизма и язычества, а его любовь к животным доходила до нелепости (вроде приглашения их за обеденный стол). Злоупотребление опиумом и алкоголем привело к тому, что у Стенбока развился цирроз печени, согласно одной из версий, и ставший причиной его смерти. Рассказывали, что в день, когда он, не выходя из алкогольного ступора, скончался, в окне его дяди Михеля, жившего в Эстонии, показалось лицо Эрика — легенда, в которой отозвалась ситуация, описанная в одном из его стихотворений.

Сегодня Стенбок почти забыт. Его перу принадлежат три сборника убийственно горьких, невыразительных, фантастических и извращенных стихов (сохранились единичные экземпляры их первых изданий) и сборник рассказов «Этюды о смерти: Романтические сказки», включающий семь произведений, с кладбищенской сценой на обложке, которую придумал сам Стенбок. Его простой, прозрачный слог сравнивали с повествовательной манерой Ги де Мопассана.

Рассказ «Правдивая история вампира» был впервые опубликован в сборнике «Этюды о смерти» (Лондон: Натт, 1894).

Эрик, граф Стенбок

Правдивая история вампира

Истории о вампирах обычно происходят в Стирии; моя — не исключение. Надо сказать, что Стирия совершенно не похожа на романтическое место, предстающее в описании людей, никогда там не бывавших. Это скучная равнинная страна, прославленная лишь своими индюками, каплунами да глупостью обитателей.

Вампиры обычно приезжают по ночам, в каретах, запряженных парой черных лошадей. Наш вампир прибыл вечером — на банальном поезде. Вы можете подумать, что я шучу или что имею в виду финансового вампира. Но нет, я говорю серьезно. И человек, о котором пойдет речь, был настоящим вампиром — существом, опустошившим мой дом.

Обычно вампиров описывают как смуглых людей зловещей красоты. Однако этот вампир, напротив, был белокурым и на первый взгляд ничем зловещим не отличался. У него было симпатичное лицо, но я бы не назвала его невероятным красавцем.

Да, он разорил наш дом, погубил сначала брата, которого я обожала, а затем моего дорогого отца. И тем не менее я должна признать, что тоже стала жертвой его чар и, вопреки всему, не питаю к нему враждебных чувств.

Несомненно, вы читали в различных газетах о «Баронессе и ее питомцах». Я хочу рассказать о том, как же случилось так, что я растратила большую часть своего состояния на приют для бездомных животных.

Теперь я старуха, а в ту далекую пору, о которой пойдет речь, мне было лет тринадцать. Сперва опишу наше семейство. Мы были поляками, семья Вронских, и жили в замке в Стирии. Круг домочадцев был ограничен и, если не считать слуг, состоял из отца, бельгийки-гувернантки — достопочтенной мадемуазель Воннер, — моего брата и меня самой. Позвольте мне начать с отца он был стар, и мы с братом появились на закате его жизни. Мать я совсем не помню. Она умерла при родах моего брата, который был младше меня на год с небольшим. Отец занимался наукой и постоянно читал малопонятные книги, написанные на множестве незнакомых мне языков. У него была длинная седая борода, а на голове обычно носил черную бархатную ермолку.

Как он был добр к нам! Доброта его не поддается описанию. Однако я не была его любимицей. Сердце отца принадлежало Габриелю — или Гавриилу, — так мы произносили это имя по-польски… А чаще всего называли его по-русски — Гаврилой. Я, конечно же, имею в виду своего брата. Он очень походил на маму, чей единственный портрет — вернее, легкий набросок мелками — висел в кабинете отца. Нет-нет, я никогда его не ревновала: милый брат был и будет нетленной любовью моей жизни. И это ради него я содержу сейчас в Вестбернском парке приют для бродячих собак и кошек.

В ту пору, как я уже сказала я была еще ребенком. Меня звали Кармилой. Мои длинные спутанные волосы не хотели ложиться в прическу, не слушались гребня. Я не была хорошенькой — по крайней мере, глядя на фотографии той поры, не решусь назвать себя привлекательной. И в то же время мои черты на этих пожелтевших снимках могли бы привлечь внимание — лукавая несимметричность линий, дерзкий рот, большие непокорные глаза.

Меня считали озорной девчонкой, но в шалостях я уступала Габриелю. Во всяком случае, так утверждала мадемуазель Воннер. Скажу, что она была очень приятной дамой средних лет, отлично говорила по-французски, хотя и была бельгийкой, и могла объясниться по-немецки — на этом языке говорят в Стирии.

Мне трудно описывать брата. В нем чувствовалось что-то странное и сверхчеловеческое (наверное, лучше сказать проточеловеческое) — нечто среднее между животным и божеством. Возможно, греческое представление о фавне может отчасти проиллюстрировать мои слова, но и оно не совсем верно. У Габриеля были большие и раскосые глаза, как у газели. Вечно спутанные волосы напоминали мои. Нас вообще многое объединяло. Я однажды слышала, что моя мать происходила из цыган — очевидно, этим и объяснялась наша необузданная и врожденная дикость. Но если я считалась непослушным ребенком, то Габриель был просто воплощением свободолюбия. Ничто не могло заставить его носить ботинки и чулки. Он надевал их только по воскресеньям и лишь в эти дни позволял расчесывать волосы — конечно, мне и больше никому.