Правда - Максим Чертанов

Он не пытался бежать, да и как убежать пешему от конных; он бросил шашку; он стоял подле умирающей Ласточки на коленях, склонив голову, тихо покачиваясь... «Что я сделал! И эта несчастная, милая, погубленная лошадь! А-а!» Весь дрожа, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца...

— А ну, встать! — сказал белогвардеец и толкнул его в спину прикладом.

— Вы — тот самый monsieur Жильяр?

— Oui, monsieur Колчак, — ответил Дзержинский с ужасным швейцарским выговором. — Вот мои бумаги... Умоляю вас, покажите мне скорей моего воспитанника... или того, кто себя за него выдает.

— Ах, какая незадача! — огорчился Колчак. — Он сейчас в Екатеринбурге, я оставил его там... Вы видите, как Омск переполнен.

— Да, вижу. Обстановка не для ребенка. Уж если ваша Ставка располагается в жалком вагончике... Но как же нам быть?

— Его привезут, — сказал Колчак; лицо его было довольно кислое... («Он вовсе не хочет, чтоб этот мальчишка оказался подлинным царевичем, — понял Дзержинский, — он сам метит на трон!») — А вы пока поживите у нас.

— Хорошо. А как он вам показался, этот мальчик?

— Мальчик как мальчик, — сказал Колчак, пожимая плечами, — блондин, хорошо сложен, есть сходство с фотографиями Алексея, довольно бойко рассказывает о придворной жизни. Правда, царевич — вы это знаете лучше меня — был болезненным ребенком; а этот здоров и крепок, во всяком случае с виду... И он не говорит на иностранных языках; утверждает, что забыл их от потрясений и переживаний.

— А что за предметы он демонстрировал? На нем были кольца?

— Да, было какое-то... Толстое золотое кольцо. Но он показывал в качестве доказательства своего царского происхождения вовсе не его, а медальон с прядью волос, утверждая, что это локон императрицы... Сами понимаете — это проверить невозможно.

Тон Колчака, когда тот говорил о мальчике, окончательно убедил Дзержинского в том, что Верховный Правитель вовсе не желает делиться властью с каким-то отроком, даже если тот окажется царевичем; однако он почему-то не расстрелял парня, а вызвал Жильяра... (Дзержинскому не пришло в голову, что Колчак — ученый и исследователь — просто хотел разгадать сию загадку из любознательности и научной честности.) Дзержинский смотрел на Колчака, пытаясь понять, что за человек перед ним. Александр Васильевич казался нервным, порывистым; взгляд его был остр и туманен одновременно; в губах что-то горькое и странное... «Говорят, он пьет запоями... Или — кокаин? Похоже, похоже... Однако дела у него идут неплохо. (Это происходило в начале лета 1919-го, когда у Колчака дела шли действительно еще неплохо.) Не прогадал ли я, поставив на красное? Колчак точно так же может служить моим тайным целям, как и Ленин. Открыться ему? Предложить союз против большевиков? Не сразу; подожду, осмотрюсь». И он ждал, осматривался, беседовал с Колчаком; взгляды их во многом сходились; меж ними даже возникла холодноватая приязнь...

— Будем называть вещи своими именами, — говорил Колчак, — ведь в основе гуманности, пасифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость... Что такое демократия? Это развращенная народная масса, желающая власти.

— Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа, — соглашался Дзержинский-Жильяр, — каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже решения одного. А уж двадцать-тридцать человек не могут вынести никаких решений, кроме глупостей.

— Россия — страна патерналистская; русские всегда ищут строгого отца, что держал бы их железной рукою.

— Как это верно! Именно железной.

И они, взявши деликатно по дорожке с одного зеркальца, поглядели друг на друга с пониманием. «Я вотрусь к тебе в доверие, — думал Дзержинский почти нежно, — если кольцо мальчишки окажется тем самым — ты поможешь мне свалить большевиков и взойти на трон, а если нет — что ж, я буду продолжать поиски под прикрытием силы твоей армии; ты — тот, кто мне нужен; ну, а потом, естественно, я тебя использую и убью!»

— Александр Васильевич, я не хочу в ожидании приезда этого Алексея или лже-Алексея попусту терять время, — сказал он. — Желаю служить Белому движению.

— Что ж, monsieur Жильяр, нам нужны образованные люди. Я найду для вас должность при штабе. Вы согласны?

— Oui, mon General!.. Pardonnez-moi, mon Admiral!..

Когда связанного Ленина привели на допрос к какому-то белому полковнику и спросили его имя, он как мог приосанился и сказал важно:

— Я буду гутарить только с генералом Деникиным.

— Что-о? — расхохотался полковник и наотмашь ударил его по лицу рукою в белой перчатке. — А вот я тебя сейчас в расход выведу — не хочешь? Ты кто такой?! Мерзавец!

— Я бачу, господин полковник, у вас хватает гражданского мужества на то, чтобы оскорблять пленного, — сказал Ленин, сплевывая кровь.

— Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы?

— Да пошел ты... — пробормотал Ленин и отвернулся.

— Я прикажу вас выпороть шомполами, и тогда вы заговорите!

— Шиш тебе.

— На выбор: или ты, собака, сейчас же развяжешь язык, или через десять минут будешь поставлен к стенке! Ну?!

Владимир Ильич стоял молча; вся жизнь его в эту минуту проходила пред ним, и он мысленно прощался со всем, что любил и что ненавидел. «Уснуть — и видеть сны, быть может... Какие сны в том смертном сне приснятся? Маруся... Инесса...» И почему-то с особенной болью подумал он о жене, которой никогда не любил...

Но тут вдруг один из офицеров сказал:

— Нет, господа; я чувствую по его речи и осанке, что это человек не простой. Это какая-то важная птица, быть может атаман... Нужно доложить о нем Главнокомандующему: возможно, он заинтересуется.

И Деникин, как ни странно, заинтересовался... Путь до Екатеринодара, где располагался штаб командующего Добровольческой армией, не был для Владимира Ильича слишком тяжел: его бодрость, веселые шутки и карточное мастерство вызвали уважение в конвоирах; ему, в свою очередь, приятно было для разнообразия пообщаться не с малограмотными казаками, а с интеллигентными людьми, знающими толк в довоенных парижских борделях; так что они в общем весьма неплохо проводили время. Вот только Ласточка, бедная, милая Ласточка все стояла у него пред глазами; он вспоминал, как лежала она на земле и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим говорящим взглядом, и слезы наворачивались ему на глаза...

Доставив Ленина в Екатеринодар, его умыли, дали ему чистую одежду и повели под конвоем в штаб генерала Деникина. В штабных коридорах царили чистота и порядок, совершенно немыслимые для красных или зеленых; и, хотя белые были враги Ленину, ему против воли были приятны эти порядок, спокойствие и чистота. «Все-таки кадровые вояки — это не то что наши раздолбаи!» Его ввели в кабинет, большой и светлый; в кабинете было два человека: один надменный, высокий, осанистый красавец (это был начштаба Романовский), а в другом — толстом и низеньком, с небольшой бородкой и черными с проседью усами — Владимир Ильич узнал Деникина, которого прежде видел на фотографиях. Ему всегда нравился этот человек, и он не мог сейчас, как ни старался, вызвать в себе хоть каплю ненависти к нему.

— Садитесь, — вежливо сказал Деникин и поглядел на Ленина с любопытством. — У меня такое ощущение, что я вас где-то видел... (Он, конечно же, знал, как выглядит Председатель Совнаркома; но этот оборванный, загорелый, вислоусый казак был так мало похож на него!)

Ленин молчал; Романовский надменно прищурил холодные глаза и постучал папиросой о серебряный портсигар.

— Антон Иванович, мне кажется, мы зря теряем время, — сказал он. — Это же простой мужик.

— На простых мужиках, дорогой мой Иван Павлович, земля русская держится, — ответил ему Деникин. — А все-таки сдается мне, что этот товарищ... или господин, а? — не из простых. Прищур его глаз мне напоминает...

Владимир Ильич понял по лицу Деникина, что тот вот-вот сообразит, кто он такой, и решил не продолжать бессмысленного запирательства.

— Я Ленин, — сказал он спокойно и с достоинством. Совершенно не к чему было Деникину знать, что перед ним сидит грозный батька Вольдемар, да Деникин и не поверил бы этому: ведь все знали, что батька Вольдемар — однорукий великан.

— Как?! — вскричал Романовский.

— Ленин! — обрадовался Деникин. — А я-то ломаю голову, на кого вы похожи! Вы как любите чай, Владимир Ильич: со сливками или с лимончиком?

— Того и другого, и покрепче, — ответил Ленин, — и от папирос и коньячку не откажусь.

Романовский протянул ему портсигар опасливым движением, точно полагал, что Ленин может его укусить. Владимир Ильич с удовольствием взял душистую, дорогую папиросу... До приезда в Гуляй-Поле он никогда не курил, но у Махно начал курить люльку (козацкую трубку); после люльки городская папироса показалась ему слабой, но все же дым ее был приятен... Подтянутый, щеголеватый адъютант принес поднос, на котором были изящные фарфоровые чашечки, сухари в плетеной вазочке, масло, серебряные ложечки и ножи, стопки, французский коньяк — и это тоже было приятно, и приятно было сидеть на удобном стуле, а не по-турецки на голой земле. Пожалуй, Владимир Ильич поторопился, решив несколько недель тому назад, что не желает иметь с цивилизацией ничего общего.