Город чудес - Эдуардо Мендоса

– Само собой, о чем речь! – сказал он в конце концов. – Садись.

Онофре Боувила облегченно вздохнул: его не очень-то радовала перспектива быть пристреленным на ступеньках вокзала. И только в автомобиле он почувствовал себя в безопасности.

– Я было подумал, что ты бросишь меня на произвол судьбы, – признался он Эфрену Кастелсу.

– Мы друзья, – ответил ему великан просто.

Они сняли колпаки и посмотрели друг на друга. Онофре увидел перед собой расплывшиеся черты лысого, преждевременно состарившегося финансиста и почувствовал, как от жалости у него защемило сердце: он вспомнил того заросшего шерстью медведя, с которым познакомился на Всемирной выставке. «Надо бы при случае хорошенько рассмотреть свою собственную физиономию!» – подумал он, приглаживая пальцами львиную гриву волос. Эфрен Кастелс, не подозревавший, какие эмоции пробуждает в приятеле, посоветовал ему исчезнуть из города на несколько дней.

– Ты думаешь, я в опасности? – спросил Онофре.

Великан утвердительно мотнул головой. Он туго соображал, это верно, но, по его мнению, такая возможность не исключалась.

– Примо[122] не лютый зверь, – прибавил великан. – Он не будет напрасно проливать кровь. Вполне возможно, все пройдет гладко и перемены даже не бросятся в глаза. Но дело может принять другой оборот. – На его лицо набежала тень, скорее не от беспокойства, а от необходимости затрачивать умственные усилия на столь длинные объяснения. – Вполне может случиться, что по приезде в Мадрид он столкнется с сопротивлением, и не со стороны гражданских властей, а со стороны военных, которые, как и он, рвутся к власти. В такой ситуации я не исключаю гражданскую войну. Ты очень силен, а Примо не может рассчитывать на твою полную и безоговорочную лояльность. Сегодня ты поступил неразумно, – упрекнул он Онофре. – Скажи на милость, зачем ты наговорил столько глупостей?

– Затем, что это мои глупости и я так думаю, – ответил Онофре Боувила, с нежностью глядя на своего друга. – Стар я для притворства. Как бы там ни было, но на этот раз ты прав: мне надо уехать во Францию. Я только что был в Париже – ужасный город, однако, если потребуется, я привыкну.

– Они не дадут тебе пересечь границу, – сказал Эфрен Кастелс.

– Самолет, который доставил меня сюда, не вылетит раньше завтрашнего утра, – заметил Онофре. – Если ты сначала отвезешь меня домой, а потом в Сабадель и при этом сохранишь все в тайне, то окажешь мне огромную услугу.

– Будь по-твоему, – согласился великан, – но я отвезу тебя прямо в Сабадель: не следует терять времени. Примо и его люди, должно быть, уже ищут тебя.

– Очень может быть. Но сначала я должен попасть в свой кабинет. Нам с тобой придется утрясти кое-какие дела, – и так как Эфрен возражал, находя момент совершенно не подходящим, Онофре сказал твердым голосом: – У нас нет другого выхода. – У дверей своего дома он вышел из автомобиля и жестом руки остановил великана, который хотел пойти за ним следом. – Нет, ты отправишься к моему тестю и привезешь его мне живого или мертвого, даже если для этого придется волочь его за шкирку, – сказал он. – Дон Ум-берт стал совершенно невыносимым, но нам нужен адвокат.

Онофре Боувила неслышными шагами прошел в дом: он не хотел будить жену и дочерей; перспектива выслушивать на прощанье концерт из слез и стенаний была бы слишком тяжелым испытанием для его нервов. «А то, чего доброго, им придет в голову увязаться за мной», – думал он, пока ощупью искал шнур. Потом дернул за него, и появился мажордом в ночной рубашке и колпаке.

– Не одевайся, – приказал ему Онофре. – Зажги камин в кабинете.

Мажордом почесал в затылке:

– Камин, сеньор? В начале-то сентября!

Пока он клал в камин смолистые дрова, а потом долго чиркал спичкой, чтобы их поджечь, Онофре снял пиджак, подвернул рукава рубашки, вынул из ящика револьвер и проверил, заряжен ли он. Потом положил револьвер на стол и выпроводил мажордома из кабинета со словами:

– Приготовь мне кофе, но постарайся никого не разбудить: я не хочу, чтобы мне мешали. Подожди! – крикнул он ему вдогонку. – Через несколько минут здесь будут дон Эфрен Кастелс и дон Умберт Фига-и-Морера. Проведи их прямо ко мне в кабинет.

Оставшись один, он стал методично, один за другим, открывать ящики и шкафы с архивами. Вытаскивая листы бумаги, он просматривал их и в зависимости от содержания бросал некоторые в огонь, мешая золу каминными щипцами. В одной из комнат стенные часы пробили двенадцать. Вошел мажордом и доложил о прибытии Эфрена Кастелса и дона Умберта Фиги-и-Мореры.

– Пусть войдут, – распорядился Онофре.

Тесть заливался горючими слезами. На нем было темное пальто, из-под которого торчала полосатая пижама. После смерти жены он впал в старческий маразм и почти не реагировал на происходившие вокруг события. Как ни старался Эфрен Кастелс объяснить ему суть случившегося, у него это не укладывалось в голове; он понял только одно – зять бежит из страны – и горько плакал над судьбой дочери и внучек.

– Онофре, Онофре! Неужели все то, что рассказывает мне это животное, правда? Неужели правительство Гарсиа Прието[123] уже не существует, а тебя могут пристрелить, и поэтому ты бежишь во Францию? – спрашивал он, размазывая слезы. – Господи Боже мой! Святители небесные! Что станет с моей бедной дочерью и моими внученьками? Ведь сколько я твердил жене, да почиет она в мире: нехорошо отдавать девочку за тебя. Лучше бы она вышла замуж за того горбатенького; ты помнишь его, Онофре? Мальчик был так хорошо воспитан и такой застенчивый – он еще жил в Париже. Как его звали, не помнишь?

Онофре, насколько это было в его силах, успокаивал тестя:

– Ничего страшного не происходит, – объяснял он, – все очень просто. Командующий военным округом Каталонии выехал в Мадрид несколько часов назад. Каталонские и арагонские гарнизоны его поддерживают: теперь посмотрим, что будет в Мадриде. Если против него выступит оппозиция, то начнется гражданская война, но я думаю, дело уже сделано: ни Генеральный штаб, ни король против него не пойдут. Наша элита – краса и гордость нации – выступает на его стороне, – заметил он без тени иронии в голосе. – Я с ними заодно, и они, должно быть, об этом знают, – грустно прибавил он, – но не слишком мне доверяют. На самом деле они боятся меня больше, чем рабочих; я для них неиссякаемый источник ненависти. – Он задумчиво раскурил сигару и заговорил опять: – Я должен был предвидеть ситуацию. 30 октября 1922 года состоялся знаменитый вход чернорубашечников в Рим. Сейчас, год спустя, 13 сентября 1923 года, дон Мигель Примо де Ривера-и-Орбанеха намерен последовать примеру Муссолини. Для этого у него нет тех миллионов сторонников, какими располагает Муссолини, поэтому он прибегнул к помощи армии. Таково основное отличие этих двух событий, – сказал Онофре. – Примо – человек неплохой, однако глуповат и, как все ограниченные люди, подозрителен и труслив. Он не остановится ни перед чем. И пока он у власти, мне надо надежно укрыться, – закончил он. – Дон Умберт, садитесь вот сюда, за стол, возьмите ручку и бумагу и составьте контракт о передаче прав: я хочу перевести все мое имущество и дела на Эфрена Кастелса, здесь присутствующего.

– Какие глупости ты говоришь! – воскликнул дон Умберт Фига-и-Морера.

В этот момент раздался осторожный стук в дверь; мажордомом внес кофейный сервиз и кофе для Онофре, но по своей инициативе осмелился добавить еще две чашки для дона Эфрена и дона Умберта.

– На случай, если им тоже захочется выпить кофе. Похоже, ночь будет долгой, – пробурчал он.

До него уже дошли некоторые слухи. Напряжение вязким туманом расползалось по улицам; в воздухе летали почтовые голуби, главари подрывных движений забились, точно крысы, в канализационные стоки и бегали по ним в поисках союзников; монархисты, социалисты и каталонские националисты сталкивались на пересечении зловонных туннелей и тыкали друг другу в лицо факелами: в их призрачном свете они находили знакомых, обменивались краткими приветствиями и продолжали свой бег.

– Это единственный способ избежать наложения ареста на имущество, – сказал Онофре Боувила.

– То, о чем ты меня просишь, неосуществимо. Как мы будем оценивать твое имущество? – запротестовал дон Умберт Фига-и-Морера.

– Укажи в контракте любую стоимость, символически. Какая разница? – ответил Онофре. – Важно, чтобы все попало в надежные руки.

После произведенных подсчетов и недолгого обсуждения с согласия обеих сторон в контракте указали некую сумму в фунтах стерлингов, и великан из Калельи обязался перевести ее в тот же день на один из счетов Онофре Боувилы в швейцарском банке. Потом дон Умберт Фига-и-Морера долго придавал документу юридическую форму. Несколько раз он прерывал работу и плаксивым голосом сообщал свои ощущения: ему почему-то казалось, будто он присутствует при акте расчленения Оттоманской империи. Событие это случилось совсем недавно и вызвало у него тяжелое чувство, поскольку он всегда испытывал к ней глубокую симпатию, которую было трудно объяснить, поскольку дон Умберт даже не знал, где находилась эта самая Оттоманская империя, однако ее название ассоциировалось у него с роскошью и великолепием, признался он. Онофре потребовал продолжить работу и не растекаться мыслями по древу, другими словами – прекратить болтовню.