Время учеников. Выпуск 2 - Андрей Чертков

— Там. — Он уперся взглядом в какую-то точку в пространстве, и тут белый клок тумана вырвался откуда-то сбоку и экран подернулся рябью. — Я вижу.

— Кого? Где? — Шейла пялила глаза в пустоту, потом недоверчиво перевела взгляд на Камилла, а тот повторял, однообразно, как испорченная пластинка: — Там, там, я их вижу…

Он напрягся, коротким броском руки остановил двигатель и повернулся к Шейле:

— Оставайтесь здесь, вам нельзя. Я приказываю, то есть нет… — По лицу его пробежала тень. Пару секунд он молчал, разглядывая какую-то складку на ее помятом комбинезоне. Потом сказал тихо и обреченно: — Не ходите, я сам.

Она кивнула, сглатывая в горле комок, словно знала, что он собирается делать, проследила, как он открывает люк и впускает в кабину холодный солоноватый воздух.

Звук его башмаков отгремел по броне машины, и в наступившей вдруг тишине отчетливо пропел сигнал вызова.

Шейла вздрогнула, во рту сделалось сухо. Срывающимся голосом она зашептала:

— Я слушаю… Шейла Кадар слушает, отвечайте.

Эфир молчал, Шейле стало не по себе. Тишина давила, накатывала глухими волнами, в невидимой эфирной пустыне, населенной тенями звуков, происходило что-то опасное, человеческого там не было ничего.

— Я слушаю, говорите, — повторила Шейла, пытаясь голосом отогнать страх.

Ответом был прерывистый вздох, так умирают звери, огромные допотопные существа, гибнущие в водовороте времени.

Потом где-то на грани слуха, далеко, за безднами звездных миль, послышался тихий звук, протяжный, на одной ноте, словно плакал ребенок.

В этом звуке было что-то усталое, до боли знакомое и земное; она напрягала память, вспоминала, наконец вспомнила.

Ночь, Женина голова, мечущаяся на больничной подушке. И где-то в безвоздушной ночи плавает детский плач.

Шейла встала, глотнула воздуха и распахнула люк.

12

Камилл лежал на земле. Сложенные в улыбке губы светились пергаментной белизной. На лице не было ни кровинки, глаза, пустые и белые, отражали пустоту неба.

Камилл был мертв. Нелепо вывернутая рука тянулась к стене тумана, поднимающейся над невысокой каменистой грядой. Шлем его сбился на сторону, и на голом черепе, над виском, словно крохотные метеоритные кратеры, темнели гнезда разъемов.

Шейла уже не пыталась ему помочь, она просто сидела. обхватив колени руками, с мертвьм сердцем и неподвижным взглядом.

Далеко, в полукилометре к югу, ее ждал оставленный «крот». Надо было возвращаться к нему, выходить на связь со Столицей; там «Стрела», друзья, там Горбовский, они должны ей помочь, прилететь, забрать отсюда, спасти.

Но что-то ее держало. Не это мертвое тело, бывшее еще недавно живым. Какая-то неуютная мысль, слабая, как голос того ребенка, пришедший из эфирных глубин. Надо было ее понять, надо было придать ей форму, она знала, что сейчас это самое главное, иначе жизнь ее не стоила ничего, не стоила даже смерти, которая глядит в упор на нее неподвижными глазами Камилла.

— Нет, — прошептала Шейла и не узнала своего голоса.

Белая волнистая нить потянулась к ней из тумана. Она искрилась каплями света, это было весело и не страшно, и Шейла протянула к ней руку, улыбнулась и закрыла глаза.

Тепло, мягкое и живое, коснулось ее ладони, медленно растеклось по коже, ласково спеленало тело.

И сразу мир раздвинулся в стороны, она почувствовала, как растет вместе с ним, сливается с каждым атомом, с каждым сердцем, с каждым мигом этой бесконечной вселенной.

Потом она увидела солнце. Солнце было рыжее и большое.

— Женя, — сказала она, — прости меня, я тебя люблю.

13

Я устал.

Я тону в своем «Возвращенном Рае», как краулер в марсианской каверне.

Краулеры, каверны — сказка моего детства. Уже нет ни тех ни других. Марс частично терраформирован, в кавернах разводят карпов, можно дышать без маски и не бояться, что справа из-за бархана на тебя набросится летающая пиявка.

Сейчас я рассказываю другую сказку.

Человек, перелетевший на атомном ковре-самолете из прошлого в настоящее. Получивший в награду принцессу со странным именем Шейла. И не сумевший ее уберечь.

Я нашептываю свою сказку внимательному пространству ночи. В руке моей зверек-диктофон. Ламмокс спит, ему снится мама. Прости, Ламмокс, в Раю ты превратился в оленя. Даже не в оленя — в олениху. Но в жизни это не самое страшное — превратиться во сне в оленя.

У нас ночь, в сказке тоже настала ночь. Хоть солнце и застыло в зените. Оно вечно будет стоять в зените, потому что я в этом мире — Бог. Я сам его создал и сам в нем воскрешаю из мертвых.

Я не знаю, что с нами будет, когда мы с Шейлой проснемся на планете с названием Возвращенный Рай. Такие уж нынче боги — не отвечают за собственное творение.

14

«…Лес вокруг изменился. Он сделался тревожным, насупленным, и когда Шейла проснулась, первое, что она сказала, было: „Где моя олениха?“

Она приподнялась на локте и принялась водить рукой по траве — искала одежду.

Откуда-то издалека донесся тихий протяжный свист; Шейла вздрогнула и прислушалась. Она тоже почувствовала тревогу.

По кронам пробежала волна: ветер. Солнце стояло, где и стояло — не сдвинувшись ни на дюйм — в зените. Костер погас — угольное пятно на траве темнело, как мертвый глаз великана.

— С добрым полднем, — сказал я бодрым, нарочито веселым голосом, хотел сорвать с ближайшей яблони яблоко, потянулся и ощутил в руке сморщенный холодный комок. Несколько плодов упали с потревоженной ветки и с мягким тяжелым стуком утонули в траве. Все они были дряблые, разбухшие, скользкие, с черными недужными черенками.

Шейла смотрела, как я брезгливо ковыряюсь в траве, потом запрокинула голову и стала смотреть на солнце.

— Что снилось, моя волшебница? — сказал я, чтобы наполнить звуками тишину,

— Сон, — ответила Шейла, и лицо ее потемнело. — Женя. — Она подбежала ко мне и обхватила мои плечи руками. Ее холодные губы уткнулись в мою ключицу, волосы щекотали лицо, влажные подушечки пальцев холодили мои лопатки.

— Ну, Шейлочка, успокойся.

— Сон, — повторила Шейла. Улыбка медленно поднималась от краешков ее губ к глазам, моя девочка успокаивалась, пальцы ее сделались теплыми, тело мягким, напряжение спало; она снова была такой, как прежде.

Что-то легкое коснулось моей руки; на траве у ног закачался лодочкой узкий потерявшийся лист. Потом еще и еще — они летели и падали, прорастая на притихшей траве искусственными кладбищенскими цветами. Я подхватил один на лету и почувствовал укол осени.