Иоанн Антонович - А. Сахаров (редактор)

– А помощники князя? их, слышно, двое…

– Да… но принц давно не выносит их присутствия. Больно уж они его обижали, при прежних старших приставах. Знаете, какие строгости предписаны? Буде кто отважился бы освобождать арестанта, живого в руки не велено его отдавать… А за непорядки и противности приставу, дозволено сажать его на цепь пока не усмирится, а то бить палкою и плетью.

– Страшно! – сказал Мирович.

– Уходите, Василий Яковлич, до завтра. Но, ради всего святого, о слышанном от меня ни слова. Ещё наговоримся… И, может быть, вы… или кто другой… мало ли… впрочем, это после… Да вот ещё – не забудьте попросить князя и Бередникова о разрешении нам и впредь видеться… До свидания.

Мирович припал к протянутой ему руке.

«Ну, целуются! – подумал подошедший в то время к двери отец Исай. – Дело идёт на лад… На Фоминой, пожалуй, и свадьбу сыграем… Вот они, новые-то времена!.. Уневестивый Исааку, открывый Ревекку…»

Наутро Мирович явился к князю Чурмантееву. Он не показал вида, что знает, какая особа теперь гостила у него. Подготовленный Пчёлкиной, больной – хотя и был в постели – принял Мировича отменно ласково. Он сказал, что ушиб ногу на ледяной горке, устроенной о масляной для его девочек. Благодарил Мировича за вести об отце и долго его расспрашивал о племяннике коменданта.

– Рад будет старик услышать от вас… А пока вот наша общая опекунша и утешительница, – сказал Чурмантеев, обратясь к Пчёлкиной. – И сирот, моих девочек, досматривает, и меня, больного. Только недолго теперь, видно, быть ей с нами! Улетит сера утушка за сизым селезнем, – прибавил князь, подмигивая гостю.

Поликсена его не слушала. Мысли её были далеко.

«И здесь, чародейка, всех пленила и обворожила!» – тревожно подумал Мирович. Он встал и обратился к приставу с просьбой о дозволении продолжать ему визиты. Чурмантеев потёр переносицу.

– А комендант? – сказал он в раздумье. – Разве вот что, сударь, – не играете ли в шахматы? Наш старик великий охотник.

– Игрывал, да уж давно, – ответил Мирович, – разве для развлечения.

– И отлично, снесёмся, – решил пристав, – зайдите к нашему шефу, окажите решпект[190]. Не снимут, чай, головы за то, что жених… извините, что так говорю… ну, влюблённый Адонис станет к своей Филомеле хаживать, хоть бы и в такой, прости господи, гробовой трущобе, как наша… Не те времена… У меня не дозволит видеться, у него самого просите встречаться…

В качестве искателя руки Поликсены, хотя и не помолвленному с ней, Мировичу были разрешены посещения крепости. Комендант принял его холоднее и суше, чем Чурмантеев. Но, когда в следующий вечер Мирович проиграл ему несколько новеньких рублей с портретом Петра III, дело и тут устроилось.

– Юрий Андреич просит за вас, – сказал с важностью Бередников. – Любовные, сударь, резоны извинительны. А просит, то пусть за вас и отвечает. Не крадёте, впрочем, невесту – сама идёт за вас… Приходя к князю, не забывайте и нас.

– А что, государынька, теперь, небось, и веселее стали? – спросил Чурмантеев Поликсену. – Эх-эх, опоздал я… Дай вам Бог, дай… Я же паче всего теперь надеюсь на вашу скромность… С молодым человеком о чувствах можете, а о прочем-с ни гугу. Понимаете?

Пчёлкина всеми святыми клялась не выдавать тайны. Она между тем была далеко не по себе: провела без сна несколько ночей, плакала и томилась, не помня себя.

Гарнизон к Мировичу вскоре пригляделся. Часовые у ворот крепости и у входа в особый двор, где помещался главный пристав, пропускали его беспрепятственно. Василий Яковлич заходил к коменданту, беседовал с ним, играл в шахматы, потом к Чурмантееву, и оставался у последнего нередко до позднего вечера. В разговорах с Поликсеной и с князем он с невольным трепетом приглядывался к стенам, прислушивался к мирной домашней хлопотне, не мелькнёт ли хоть некое веяние того, кто, как он знал, был где-то в одной из этих самых комнат, под одною с ним кровлей, дышал одним с ним воздухом.

Ничего не примечалось. Стены были немы либо оглашались смехом и беганьем девочек Чурмантеева, комнаты которых были, как угадывал Мирович, смежны с временной тюрьмой узника. Он даже разглядел в глубине детских покоев перегородку с наглухо запертою дверью. За нею, очевидно, и был ход к арестанту.

Поликсена, в хорошую погоду, брала своих питомиц и, сопровождении Мировича, выходила с ними в церковный сад либо за стены крепости. Девочки резвились, играли. Мирович вёл нескончаемые речи о прошлом, о корпусе, о походе, строил планы о будущем, перебирал в уме, как и когда ему приступить к концу, просить о помолвке и о назначении срока свадьбы. Поликсена слушала его с раздражением, с тайною болью в сердце. Ей было и жаль его, и досадно, жутко думать, что не тем были заняты её мысли.

«А тот бедняк, тот застенщик, сидит, и никто о нём не помышляет!» – говорила она себе, рассеянно внимая речам Мировича.

Было решено: едва Чурмантеев переведёт в прежнее помещение вверенного ему затворника и оправится в своём здоровье, Поликсена уедет в Петербург, остановится у Птицыных и оттуда на своё место, к детям Чурмантеева, вышлет другую няню.

– А тогда и свадьба, не правда ли? – спрашивал, вглядываясь в неё, Мирович.

– Не уйдёт от нас, – отвечала она. – Больше ждали, ещё подождём… Не в том дело. Ах, поймите же, не в том…

– Да в чём же? – спрашивал Мирович.

– Испытать вас хочу, что вы за человек…

– Пытайте, налагайте искус, да тяжелее, поскорей.

– Нет, о нет! в другой раз… время идёт, будьте готовы…

– Когда же?

– Увидите; будьте только готовы…

«Что у неё на уме?» – терялся в догадках Мирович. Чурмантеев обратился к Пчёлкиной с просьбой.

– Вы отходите от нас, – сказал он ей наедине. – Что делать. Судьбы закон! помоги вам Бог. Но, пока вы здесь, мне хотелось бы, чтобы мои девочки при вас отговели, а чтоб их шалости и беготни вконец не досаждали принцу, начните, Поликсена Ивановна, хоть нынче.

Пчёлкина стала водить своих воспитанниц утром и вечером в церковь.

Мирович в её отсутствие не удалялся от ширмы, за которою лежал в постели больной Чурмантеев. Он рассказывал князю о виденном и слышанном в чужих краях, перевязывал ему больную ногу, подавал лекарства, а когда Чурмантеев в томившей его лихорадке страдал бессонницей, читал ему любимую книгу покойной жены князя, купленный ею гамбургский перевод на немецкий язык «Робинзона Крузо».

Раз, – то было на второй неделе пребывания Мировича в Шлиссельбурге, – пришёл он, по просьбе Чурмантеева, перед вечером из города в крепость. Пчёлкина напоила больного и гостя сбитнем, взяла из-под подушки князя связку ключей, куда-то отнесла закрытый, с закуской поднос, щёлкнула в дальней комнате ключом, помедлила, снова возвратилась и, положив ключи обратно под подушку князя, ушла с девочками в церковь. Там после всенощной они и их старуха нянька должны были в тот вечер исповедоваться. Чурмантеев остался с гостем, к которому за это время он невольно привязался.

Мирович раскрыл «Робинзона», прочёл с десяток-другой страниц, и когда дошёл до того места, где Робинзон от людоедов спасает отца Пятницы, – из-за ширмы больного раздался тихий, а потом более и более явственный храп. Мучимый долгою бессонницей, Чурмантеев на этот раз крепко и сладко заснул. «Ну, пусть себе спит!» – решил, понижая голос, Мирович. Он закрыл книгу, свечку перенёс на другой бок ширмы, сам плотнее пригнездился в кресле, задумался и тоже стал дремать. «Кризис болезни, – мыслил он, – скоро встанет… Но какой искус на меня хочет наложить Поликсена? Куда её мысли глядят? Себя не пожалею, а уж всё, что скажет, сделаю…»

Долго ли, нет ли, сидел так, рассуждал и дремал Мирович, он этого не помнил. Но вдруг он проснулся и стал прислушиваться.

Ему где-то, в дальних комнатах, явственно послышался скрип перегородки или двери и лёгкий шорох шагов. Точно как бы кто двинул мебелью, пошёл и остановился. Сперва он подумал, что ему так померещилось, а потом, что звуки те шли снаружи, с крыльца, – из нижнего яруса дома… Шорох шагов затих, но опять возобновился.

«Няня, видно, – подумал Мирович, – прошла мимо меня, постлала детям постели и теперь идёт восвояси… Так нет, и она отправилась ко всенощной…»

Дверь из ближайшей комнаты медленно, беззвучно полуоткрылась. На её пороге обозначилась фигура человека, Мирович прикрыл глаза ладонью, взглянул от ширмы на эту фигуру и остолбенел. Волосы невольно шевельнулись на его голове…

В дверях со свечой в исхудалой бледной руке стоял сухощавый, футов шести ростом, с длинным прямым носом и выдающейся большою нижнею челюстью молодой человек. У него были большие светло-голубые глаза, каштановая, чуть пробивавшаяся клином бородка и длинные, как у монаха, до плеч спадавшие белокурые пушистые волосы. На нём были – старая, заношенная, нараспашку, матросская куртка, грубая белая посконная рубаха, синие холщовые полосатые шаровары и на босу ногу башмаки. Поразительно белый и нежный цвет его лица показывал, что солнце никогда не роняет на него своих лучей. Вид его был, как у некоторых схимников-постников, важно величавый и вместе кроткий. Блуждающий, робкий и пытливый, как у дикаря, взгляд был напряжённо устремлён вперёд. Полуоткрытые, детски недоумевающие бледные губы что-то шептали. Завидя незнакомого офицера, он несколько мгновений помедлил, отступил обратно в соседнюю комнату и продолжал оттуда пристально, несмело смотреть.